— Но мы могли бы, — настаивал падре.
«Конечно, могли бы», подумал горбун, «десятью пунктами доказать существование Бога. Или десятью затрещинами».
— Конечно, могли бы, — сказал дьякон. — Какие сомнения, падре, если вы так говорите.
Он продолжал разглядывать горбуна.
— Время бежит, — Альмида как будто извинялся. Он посмотрел на стенные часы, — еще столько дел впереди.
— Семичасовая месса, — сказал дьякон.
— Пока время еще есть, — падре Альмида сверился с часами. — Еще есть.
Было почти шесть вечера, темнело. Окна кабинета тоже выходили в сад. Ветви ракиты качались, как машущие на прощанье руки. Из-за каменного фонтана выглядывал кот. Ветер, мягкий и прохладный, рывками пробирался по стенам.
Ризница находилась на первом этаже, там же, где обеденный зал и кабинет, по одну сторону сада, и выходила в коридор, соединяющий ее с церковью. Тропинка в конце сада вела сквозь саманную изгородь на задний двор; там, помимо гаража, в котором почти безвыездно простаивал старенький «фольксваген» падре Альмиды, ютились кухня, гладильня, прачечная, общая ванная, жилище трех Лилий и комната горбуна. Покои падре, дьякона Мачадо и его крестницы Сабины Крус с выходившими в сад окнами и отдельными ванными комнатами располагались на втором этаже жилой пристройки; из сада можно было видеть широкие дубовые двери этих комнат в украшенном цветами и папоротником коридоре, а также комнатку для занятий, где среди книг возвышался импровизированный алтарь с небольшим черно-белым телевизором — его включали только на время программы новостей, трансляций религиозных праздников и папских посланий.
Несколько крутых каменных лестниц, увитых плющом, вели из сада на второй этаж жилой пристройки.
Церковь, три ее нефа, колокольня, капелла, посвященная святой Гертруде, с часовней и исповедальней, обширный портик с сиреневой розой и крестом наверху; хоры и деамбулаторий занимали семьдесят процентов всей территории. Но жилая пристройка была просторной, а большой зал, предназначенный для игр, с шестью теннисными столами, который позднее использовали для театральных постановок «Молодых христиан», лотерей, сборов пожертвований и благотворительных базаров, организованных пожилыми сеньорами из местной «Гражданской ассоциации», а также для бесед духовенства с прихожанами, в конце концов превратился в столовую для благотворительных обедов. В этих обедах и заключалась беда, злой рок, настигший Танкредо: закончив школу, он уже не мог мечтать об университете.
Из сада доносилось пение какой-то птицы, оно бальзамом ложилось на душу, заставляло отрешенно прислушиваться. Худенькая рука Сабины Крус снова наполнила рюмки с позолоченной каймой. На этот раз Сабина налила ореховой настойки и Танкредо, но не взглянула на него и не поздоровалась. Бутыль она оставила на столе.
— Ореховая настойка, — прочитал падре Альмида на этикетке. В его голосе звучало что-то похожее на легкую иронию.
— Превосходная, — похвалил дьякон и снова отпил из рюмки, — сладкая и бодрящая. Спасибо, вот уж спасибо!
Прозрачные глаза дьякона скользнули по бледному круглому лицу Сабины Крус, его крестницы, еще более бледному, чем его собственное, веснушчатому и непроницаемому — его не оживляли ни мимика, ни эмоции.
— Сладкая, — согласился падре Альмида, все еще разглядывая этикетку, — но двадцать пять градусов — это в два раза больше, чем в вине.
Одному Богу ведомо, подумал горбун, что они задумали, эти священнослужители, с какими тайными намерениями вызвали его и расспрашивают про обеды. С верхней полки стеллажа за всем происходящим внимательно наблюдал кот. Казалось, в кабинете все ждут, когда же крестница дьякона наполнит все рюмки.
Не будучи альбиноской, Сабина Крус легко могла бы за нее сойти из-за цвета волос и кожи. Кожа у нее была такая белая, что казалась розовой, а ореол волос, пепельно-белокурых, платиновых, сиял, как агонизирующее пламя. Маленькая, с виду хрупкая, всегда понурая, она была моложе Танкредо, но не так уж много ей осталось, чтобы превратиться в подобие одной из Лилий. В своей синей косынке она выглядела монашенкой без облачения. Собеседники подождали, пока она сядет за дальний стол, и только тогда возобновили разговор. Однако глупо было делать вид, что крестница дьякона не участвует в беседе, хотя бы как свидетель.
