Остается выяснить, насколько принципиален этот тип, насколько он предан Службе и до какой степени готов возмутиться предательством.
Когда он доберется до Виссариона, правда может вскрыться – если только не раньше. Ликтор, кстати, может сам рассказать протодьякону, что является одним из двенадцати.
Единственным волонтером, кто остался в живых.
…Их было ровно двенадцать, по числу апостолов. И вообще это число почитается в Писании и Предании за священное. Волонтерами они были только условно – попробуй, откажись! В Секретной Службе давно уже взяли на вооружение общероссийскую практику добровольной обязательности. Или обязательной добровольности, это уж как угодно.
И весьма эффективно ее применяли.
Одиннадцать человек скончались в ужасных мучениях.
Они были самого разного звания – от служек до протоиереев, и был даже один архиерей. Он, видимо, впал в немилость, и его поставили перед выбором: или участвуй, или… Понятно, что высокая духовная особа выбрала призрачный шанс на жизнь.
Случилось так, что Ликтора уличили в содомии. Этого было достаточно, чтобы на его дальнейшем служении поставили крест. А крест на служении в этой структуре означал и другой крест, могильный. Сотрудник Службы не мог перейти в мир, не мог и остаться простым служителем культа. Его не спасли бы даже монастырские стены.
Будучи взят за горло и приперт к стене неопровержимыми уликами, Ликтор согласился. Дьячок, с которым его поймали, тоже вошел в группу и умер, можно сказать, у Ликтора на руках. На умирающего было жутко смотреть: его тело расползалось под пальцами.
Все были обнажены, происходящее снималось на видеокамеры под всеми углами и во всех ракурсах; одежду велели снять, чтобы не пропустить ни одной мелочи.
Все происходило в «студии» – большом, ярко освещенном помещении с надежной звукоизоляцией. Стены были обиты поролоном или чем-то вроде него, как в палате для буйнопомешанных. И не напрасно, как выяснилось; двое-таки бросились в надежде расшибить себе черепа, но не преуспели.
Все было ослепительно-белым, чистым; тем контрастнее выглядели окровавленные клочья волос на мягком полу.
…Заходили преувеличенно бодро, с отвагой, с гордо поднятыми головами; эксперимент приравнивался к казни, а волонтеры – к смертникам; все это понимали, но вслух не оговаривали. Внутри их уже ждали монахи из Медицинского Отделения, по двое на каждого, итого – двадцать четыре. Но даже для тридцати шести человек помещение оставалось слишком просторным.
Страх на лицах, замаскированный под беспечность, сперва сменился недоумением, ибо ничего не происходило, и все эти безопасные стены с камерами показались дурацким излишеством. Так продолжалось около десяти минут, и вдруг первый волонтер выпучил глаза и схватился за них, словно пытаясь затолкать обратно в глазницы! Его глаза расползлись, как яичные желтки, и протекли между пальцами; волонтер издал пронзительный вопль и рухнул на колени, раздирая себе щеки. Но кровь почему-то брызнула не из ссадин, а из ушей, щедро окропив белый пол.
От номера первого шарахнулись и автоматически образовали вокруг него опасливое кольцо. Монахи отступили, не собираясь препятствовать естественному ходу событий, но готовые вмешаться при первой попытке нарушить чистоту эксперимента. И действительно вмешались – через несколько минут, когда номер четвертый вдруг прыгнул на девятого, вознамерившись перервать тому горло. Его оттащили и вытянули неведомо откуда взявшейся плетью; характерно, что сотрудники Службы везде, где это удавалось, стремились придерживаться патриархальных обычаев и неизменно предпочитали розги с нагайками электрошокерам и резиновым дубинкам.
Ликтор числился под номером одиннадцатым. Тогда его еще, впрочем, так не звали; он носил имя, данное ему родителями и подтвержденное при крещении.
Единственным отрицательным последствием эксперимента для него стало то, что он это имя начисто забыл. Поэтому лично Виссарион дал ему новое.
Списав заодно и содомский грех…
А служка, увы, расплатился по полной – как в отношениях, так и здесь он сыграл пассивно-страдательную роль. Ликтор отчаянно ему сочувствовал – правда, по ходу эксперимента все меньше и меньше, ибо способность к сопереживанию в нем неуклонно ослабевала и – до некоторой степени – восстановилась лишь на следующий день.
