— Мое благо… Оно совсем в другом, Мари. Мое благо — в том, чтобы меня оставили…
На протяжении нескольких секунд она подыскивает нужное слово, но так и не находит его.
— В покое?
— Да. Вот-вот. В покое. Сюда все время кто-то забегает. Чтобы принести утренник, пилюли, полдник, положить белье, застелить кровать, навести порядочность, узнать, как дела, выспросить про того и про этого, все время, все время, тук-тук — и хоп, они уже тут, понимаешь? А если ты не хочешь видеть их, ты не можешь взять и… исчезнуть.
— Понимаю, Миша. Присядешь ненадолго?
Она опускается в кресло.
— Ты уже подала обновку?
— Да, Миша, на этой неделе объявление выйдет в «Монд», а на будущей — в «Фигаро». Я тебе сразу сообщу, если у меня появятся новости.
Она вносит эти сведения в свою мысленную записную книжку.
Отныне Миша начинает ждать. Надеяться. Не осмеливаясь задать мне ни одного вопроса, она будет заглядывать в это приоткрытое окно надежды так долго, как сможет.
— А мои пуловеры? С ними та же история. Видишь, я сама их прекрасно развешиваю. Чего она примешивается?
— Скажи-ка, ты не боишься, что сиделка обнаружит твою бутылку виски?
— Она хорошо спрятана, поверь. Еще глубже, чем раньше. И дело не в этом: мне просто не хочется, чтобы кто-то рылся в моем шкафу. Расскажи теперь, как твои дела.
— Все идет своим чередом, Миша.
Она окидывает меня внимательным взглядом.
— Ты причесываешься?
— Да, Миша, я причесываюсь. Я тебе уже объясняла: такие кудри, как мои, аккуратно не уложить.
— А, ясно… Ну, раз ты так считаешь. Жалко.
В комнате воцаряется молчание. Мы думаем каждая о своем.
— Вообще-то у меня есть для тебя одна новость, Миша… Я жду ребенка.
Она делает вид, будто не слышит.
— Хочешь шоколадных конфет? Они с алкоголем, ну совсем с чуть-чуточкой, но очень вкусные, просто объедки. Это мадам Данвиль мне принесла.
— Миша, ты слышала, что я сейчас тебе сказала?
— И что за парень?
— В смысле — что за парень?
Она вдруг теряет терпение.
— Ты не знаешь, кто парень?
— Ну почему, знаю, но не думаю, что он мечтает стать отцом.
— Он новый?
— Да, в смысле нет, не совсем новый, мы встречаемся несколько месяцев. Его зовут Лукас, я пару раз говорила тебе о нем. Познакомились мы на вечеринке. Он очень славный, но вместе мы не живем, и к тому же… Он скоро уедет за границу. Знаешь, я не думала, что смогу забеременеть. Доктор в больнице — ты помнишь? — говорил, что у меня точно будут осложнения, что я вряд ли… Потому-то я…
— Да, помню. Во время той болезни ты была такая…
Она взмахивает рукой, изображая нечто растворяющееся в воздухе.
— Ты была совсем… Это правда. И теперь ты в тяжелом положении. Невероятно.
— Да, ты права, так и есть: я в тяжелом положении, Миша, и мне дико страшно.
Я замолкаю и вглядываюсь в ее лицо в поисках признаков осуждения или, наоборот, радости. Но в глазах Миша стоит прежнее выражение чрезвычайного внимания.
— Ты уже рассказала парню?
— Пока нет. Сперва хочу разобраться со своими чувствами. Понимаешь, Миша, я боюсь… Я не знаю, получится ли у меня. Стать матерью. Я боюсь, что у меня ничего не выйдет. Боюсь, что буду повторять какие-то не те поступки, боюсь, что какие-то поступки будут повторяться помимо моей воли, словно проклятие, словно неизбежность, боюсь, что тени, воспоминания, все то, что дремлет в крови, в мировой истории, выйдет наружу и я не смогу ничего с этим поделать. Понимаешь? И потом, достаточно ли во мне любви, терпения, чуткости? Как узнать, смогу ли я прижимать его к себе, заботиться о нем, воспитывать его? Смогу ли разговаривать с ним, беседовать о важном, отпускать его кататься на санках, переходить дорогу самостоятельно? Соображу ли, как делать все правильно? Я боюсь, что не буду любить его, я боюсь, что причиню ему вред, я боюсь, что он не будет любить меня.
— Так грустно… Чем мне угощать посетителей, когда новые конфеты от мадам Данвиль закончатся?
— Возможно, будет лучше, если я сделаю аборт.
— О, нет-нет.
— В смысле — нет?
— Нет, нет и нет… И это никак не связано с той дамой, она так мила, со своим шиньоном, всегда безукоричневая, одета с булавочки!
Миша замечает мой оторопелый вид.
