Но не только гнетущая атмосфера лекций и дебатов высасывала из него жизненные силы: стократ мучительнее было видеть, с каким обожанием относилась Аделина к Рэймонду Парслоу Дивайну. Этот господин явно оставил неизгладимый след в ее девичьем сознании. Когда он говорил, она подавалась вперед и слушала, открыв рот. Когда он не говорил – что случалось гораздо реже, – она отклонялась назад и молча созерцала его. А если ему доводилось сесть рядом с ней, она поворачивалась и пожирала его глазами. Катберту хватило бы мимолетного взгляда на мистера Дивайна, но Аделина не уставала им любоваться. Она смотрела на него с жадностью маленькой девочки перед полным блюдцем мороженого. И все это на глазах у Катберта, которому приходилось постоянно быть начеку, чтобы вовремя нырнуть и затеряться в толпе, если вдруг кто-нибудь захочет узнать его мнение о суровом реализме Владимира Брусилова. Стоит ли удивляться, что юноша потерял сон и долгими ночами беспокойно ворочался в постели, хватаясь за одеяло, и что портному пришлось на три дюйма подтянуть внезапно повисшие на нем жилеты?
Упомянутый мной Владимир Брусилов был знаменитым русским писателем, чьи книги – вероятно, потому, что автор разъезжал в турне по Англии, – достигли вершины популярности. Литературное общество Зеленых Холмов неделями разбирало его произведения, и Катберт уже всерьез намеревался выбросить белый флаг. Владимиру особенно хорошо давались мрачные зарисовки беспросветной тоски, где до триста восьмидесятой страницы ничего не происходило, а потом русский мужик решал наложить на себя руки. Неслабая нагрузка для человека, чьим самым серьезным чтением до сей поры была вардоновская[4] монография о прямых ударах, и терпение, с которым Катберт переносил эти романы, лишний раз говорит о чудесах любви. Но напряжение было ужасным, и, думаю, юноша сдался бы, не заглядывай он в газеты, где писали, какая безжалостная резня разворачивается в России. Катберт был в душе оптимистом и потому решил, что с той скоростью, с какой население этой странной страны убивает друг друга, запасы русских писателей должны в конце концов иссякнуть.
Как-то утром, бредя вниз по дорожке во время короткой прогулки – единственного упражнения, на которое он еще был способен, – Катберт увидел Аделину. Боль пронзила его тело, когда в ее спутнике он признал Рэймонда Парслоу Дивайна.
– Доброе утро, мистер Бэнкс, – сказала Аделина.
– Доброе утро, – глухо ответил Катберт.
– Слышали новость о Владимире Брусилове?
– Умер? – с надеждой спросил Катберт.
– Умер? Что за вздор! С чего бы ему умирать? Нет, вчера после брусиловской лекции в Квинс-холле тетя встретилась с его менеджером, и тот пообещал, что в следующую среду мистер Брусилов будет на нашем приеме.
– А, вот оно что, – вяло сказал Катберт.
– Не знаю, как ей это удалось. Думаю, она упомянула, что там будет мистер Дивайн.
– Но говорили ведь, что он и так приезжает, – попытался возразить Катберт.
– Я буду очень рад, – заявил Рэймонд Дивайн, – возможности увидеть Брусилова.
– Наверняка Брусилов так же рад возможности увидеть вас, – подхватила Аделина.
– Возможно, – согласился мистер Дивайн. – Возможно. Искушенные критики считают, что мои работы сродни творениям русских мастеров.
– У вас такие глубокие персонажи.
– Да, да.
– И атмосфера…
– Весьма.
Исполненный душевными муками, Катберт собрался покинуть воркующих голубков. Мир для него почернел, птицы перестали чирикать. Русский мужик с триста восьмидесятой страницы – и тот нашел бы больше радости в жизни.
– Вы ведь придете, мистер Бэнкс? – спросила Аделина, когда он повернулся.
– А? Да, хорошо, – сказал Катберт.
В следующую среду Катберт вошел в гостиную миссис Сметерст и занял свое обычное место в дальнем углу, откуда, слившись со стенами, можно было в свое удовольствие смотреть на Аделину. Его взору предстал великий русский мыслитель, окруженный толпой поклонниц. Рэймонд Парслоу Дивайн еще не появлялся.
Вид у мыслителя был необычный. Владимир Брусилов – несомненно из лучших побуждений – позволил своему лицу полностью скрыться за колючей растительностью, но из-под нее проглядывали глаза испуганной кошки, которую на незнакомом дворе прижала к забору ватага мальчишек. Писатель выглядел брошенным и обреченным, и причину тому Катберт приписал страшным известиям с родины.
