Нам с сестрой оставалось только читать. И мы читали, валяясь на одном диване, спиной друг к другу, она – «Диалоги животных» [15] , я – «Графа Монте-Кристо». Было трудно представить себе существование миров, где сытые животные тешатся философскими беседами или где люди могут позволить себе роскошь посвятить всю жизнь такой безделице, как месть.
Мы почти безвылазно сидели дома – родителям это не нравилось. Мы ссылались на жару. Папа, менявший за день по четыре рубашки, сказал, что это пустяки:
– Вы просто неженки.
Жюльетта не возражала, а я приняла вызов и решила доказать свою выносливость. Оседлала велосипед и помчалась шумными улицами в самый центр города, где находился большой базар. Там торговали мухами. Надо было хлопнуть в ладоши, чтобы они разлетелись и обнажился кусок вонючего мяса.
Аптекарем был прокаженный с тремя пальцами на правой руке и шестью (как бы в компенсацию) на левой. Когда у него спрашивали аспирин, он выдвигал ящик, запускал в него наиболее оснащенную фалангами руку и протягивал горсть таблеток.
Зато не слишком изуродованные болезнями люди отличались необыкновенной красотой. Худоба облагораживала лица. Глаза ярко блестели. Примитивная одежда еле прикрывала сухопарые тела.
С центральной улицы вдруг послышались крики. Меня понесло людским потоком к месту происшествия, я старалась только не потерять велосипед. Оказалось, что какому-то человеку переехало машиной голову. Он лежал с раздавленным черепом, а рядом, на земле, поблескивало месиво мозгов.
Сдерживая рвоту, я вскочила на велосипед и рванула домой. Всё. Никогда и ничего больше не хочу видеть.
Вернувшись в бункер, я снова уселась рядом с сестрой на диван и уже с него не слезала.
Смех, да и только: все в доме знали, где искать нас с Жюльеттой – целыми днями мы валялись на диване с книжками. А на ночь перебирались в постель.
Бангладеш в то время примеривалась к демократии. Бравый президент Зия ур-Рахман пытался опровергнуть общее мнение о том, что нищета порождает диктатуру. Он прилагал все усилия к тому, чтобы его страна была полноценной республикой, и провозгласил свободу слова. При его поддержке были учреждены не одна, а целых две независимые газеты, чтобы между ними шла полемика. Одна называлась «Бангладеш таймс», другая – «Бангладеш обсервер».
К сожалению, благое начинание привело к печальным результатам. Каждое утро происходило одно и то же: два ежедневника совпадали слово в слово, точка в точку, фото в фото. Никаких объяснений этому феномену, как ни искали, обнаружить не удалось. Наваждение продолжалось.
По воскресеньям нас с Жюльеттой заставляли писать письма бабушке с материнской стороны, которая жила в Брюсселе, – их отправляли в понедельник с дипломатической почтой. Нам выдавали по листку бумаги, который мы должны были заполнить текстом. Это было ужасно – писать-то абсолютно не о чем. «Ну постарайтесь!» – просила мама.
Жюльетта усаживалась на одном, я – на другом конце дивана. Обе ломали голову, что бы такого написать, в конце концов что-то придумывали, каждая самостоятельно, и выводили слова как можно крупнее, чтобы занять побольше места. К концу страницы мы доходили до изнеможения. Папа забирал наши листочки и уносил к себе в кабинет.
Вскоре через дверь до нас доносился его веселый смех. Он называл наши письма «Бангладеш таймс» и «Бангладеш обсервер». Чудо, пусть не столь великое, как при переводе Библии семьюдесятью мудрецами, но все же весьма занятное, повторялось каждую неделю: мы с сестрой всегда писали одно и то же, слово в слово, точка в точку. Это было ужасно обидно.
Сами того не зная, мы, возможно, опытным путем разгадали тайну бенгальской прессы: хотя писать местную хронику садились два разных человека, но поскольку оба пользовались одним и тем же набором штампов, то у них получались два совершенно одинаковых текста.
Если, конечно, это были действительно два разных человека. Не знаю, как насчет бенгальских журналистов, но у нас с Жюльеттой появились на собственный счет некоторые сомнения.
Между нами было два с половиной года разницы. И сестра во многом от меня отличалась: она была более мягкой, мечтательной, артистичной и более красивой, чем я. Словом, Жюльетта была натурой поэтической. Она много писала: превосходные стихи, романы и трагедии. Я верила в Бога, она – нет и хохотала, если заставала меня за молитвой. Казалось бы, такие разные существа нельзя перепутать.
