Ночью пытались разобраться, что за звуки несутся из джунглей. Днем читали, погружались в книги с головой: Жюльетта – в «Унесенных ветром», я – в «Камо грядеши».
Чтение было нашим плотом «Медузы». Вокруг кипела жестокая борьба за выживание. Мы ничего не имели против этих несчастных. Но их страдания пропитывали нас как губку, и, чтобы этот смертельный поток не подхватил нас, мы цеплялись за свои книги.
Сестра Мари-Поль промывала гнойную язву. Скарлетт О’Хара танцевала на балу с Реттом Батлером. Больная женщина не чувствовала рук, нервные окончания в них отмирали. Петроний говорили Нерону, что стихи, которые тот сочиняет, недостойны его гения.
Нас звали к столу, и мы ели со всеми вместе чечевичную похлебку, а тем временем сестра Мари-Поль рассказывала что-то невыносимое. В те дни я приняла твердое решение: никогда в жизни не открывать лепрозория. И с похвальной стойкостью выполнила этот обет.
На двенадцатилетие мне подарили слона – настоящего! Правда, всего на сутки.
Жаль, конечно, но зато уж сутки-то слон был моим. Я забралась к нему на спину, села позади погонщика и каталась весь день рождения. В городе на меня смотрели как на королеву.
На слоне жизнь казалась куда краше. Такая позиция прибавляла мне высоты, величия, вызывала всеобщее восхищение. Я была бы рада не слезать до скончания веков.
К полднику мы вернулись в бункер, я держала торт с двенадцатью свечками в руках, все так же сидя на широченной слоновьей спине, куда вскарабкалась еще и Жюльетта. Слон с погонщиком получили свою порцию торта, но слону сладкое как-то не очень понравилось. Он угостился по-своему: выдрал с корнем и сжевал целиком банановую пальму, а потом запил водичкой: запихнул в рот садовый поливальный шланг и не выпускал его минут сорок, пока не утолил жажду.
Однако в столь роскошном подарке мне чудилось дурное предзнаменование. Я пыталась отогнать суеверные мысли. Дело же было в том, что меня не радовал мой возраст. Двенадцать лет – последний рубеж детства.
Однажды вечером на меня снизошло озарение. Я лежала на диване и читала рассказ Колетт, который называется «Зеленый воск». В нем, собственно говоря, не было никакой интриги, просто девушка запечатывала конверты. Но почему-то я не могла от него оторваться. А посреди одной фразы произошло нечто совершенно непонятное: по спине у меня пробежал холодок, и, несмотря на тридцативосьмиградусную жару, я покрылась мурашками.
Ошарашенная, я еще раз прочитала отрывок, который вызвал эту реакцию, пытаясь понять ее причину. Но в нем говорилось только о расплавленном воске, какой он на ощупь и чем пахнет, – то есть, считай, ни о чем. Почему же меня так пробрало?
В конце концов я поняла. Фраза была красива, на меня так подействовала красота.
Я, конечно, помнила, что нам твердили в школе: «Проанализируйте стиль этого писателя», «Посмотрите, как прекрасно написано это стихотворение: такая-то гласная четыре раза появляется в одной строчке» и т. д. Слушать эти рассуждения так же скучно, как слушать влюбленного, восхваляющего прелести своей возлюбленной перед первым встречным. Дело не в том, что словесной красоты не существует, а в том, что передать ее другому так же невозможно, как тронуть прелестью Дульсинеи того, кто к ней равнодушен. Или ты влюбишься сам и тогда поймешь, или так и останешься глух.
Для меня это открытие было подобно Коперникову перевороту. Чтение, наряду со спиртным, составляло основу моего бытия. Отныне оно превращалось в поиски сокровенной, невыразимой красоты.
Мама повезла нас на море. Раздолбанный самолет бангладешской авиакомпании «Биман» перенес нас в Кокс-Базар, старый, еще времен английской колонизации, курортный городок. Мы остановились в когда-то роскошном викторианском отеле, который теперь превратился в кишащую тараканами развалину, хотя и не лишенную известного обаяния.
Ни одного отдыхающего в Кокс-Базаре не было. Бангладеш вообще неподходящее место для отдыха. Отель был пуст, если не считать четы семидесятипятилетних англичан. Целыми днями они сидели в своем номере и читали допотопные номера «Таймс», а к ужину спускались в «ресторан» – она в вечернем платье, он в смокинге – и с презрением смотрели по сторонам.
