Через полчаса после того, как редактор позвонил и сообщил, что статья принята, я отправился закусить в ресторан, находившейся неподалеку, и прекрасно там отобедал. Но поскольку я не любитель длительных выходов из дому, то тотчас же и вернулся домой. А войдя, направил стопы к своему письменному столу, где ожидал меня мой роман, над которым надо было всерьез работать.
На столе моем сидела и смотрела на меня весело милая кукла, которую я когда-то подарил своей матушке.
Глава 2
Когда роман был еще не романом, а только крохотной искоркой сознания, я бесконечно думал о том, как трогательно-приятно лишь слегка касаться исторических фактов, подобно тому, как почти невидимо касается струн смычок виртуоза, а больше сочинять, отдаваясь наитию.
Передо мной на столе стоял портрет моего батюшки. Я следил за выражением его глаз и радовался, когда мне казалось, что эти глаза спокойны. Иногда они манили меня ощущением легкой улыбки, и тогда я писал уверенно. И когда в них проскальзывала ирония, я безжалостно вымарывал страницы.
"В конце восемнадцатого века, - писал я, - в одном из поместий земли Белой России, которой владел князь Лукин, произошло совсем незначительное событие. Хотя, с другой стороны оно было и очень важным, и не потому, что повлияло как-то на ход истории, а потому, что дало начало новому роду. Князь Лукин соблазнил очаровательную итальянку, гувернантку своих детей, и она родила сына. Ребенок этот нареченный Аристархом, был князем некоторое время скрываем, поэтому воспитывался не в господском доме, а в крестьянской семье, где получил, во исполнение рока, названных братьев: Василия, Петра и Селивана.
Ребятишки вместе озоровали, вместе росли и крепли, а потом наступило такое время, когда князь разрешил своему незаконнорожденному сыну жить в барской усадьбе.
Ребенок быстро обогнал в развитии крестьянских детей, был образован, владел двумя языками, изучал арифметику и грамматику, по при этом одно было необычно: тосковал по крестьянским играм, и князь раз, и другой, и третий, обратившись к медикам, принужден был согласиться с ними и отпускал ребенка на волю.
Итальянка, его мама, замуж не вышла, прожила до тридцати лет в поместье князя и по достижении возраста, за которым для женщин в восемнадцатом веке была только старость, засобиралась па родину.
Быть может, ее жизнь не сильно бы и взволновала сочинителя, если бы не произошло тут некоторое событие, которое существенно повлияло на грядущую жизнь всего рода. Дело в том, что старший названный брат Аристарха, крестьянский парень Селиван, неожиданно в эту иностранку влюбился.
Ему было семнадцать, ей уже тридцать, но по целым дням они уединялись и кончилось это тем, чем должно было кончиться: Селиван заговорил на непонятном итальянском языке, и вместе с этим языком в его сознание вливались мысли о неведомой стране, куда он больше жизни хотел теперь уехать вместе со своей дорогой его сердцу возлюбленной.
Ему казалось, что его итальянка - фея из сказки и, как всякой фее, Селиван хотел угодить по-сказочному, ибо галантность, свойственная мужчинам его столетия, была ему недоступна. Он был крестьянок им сыном и никто не учил его ни правилам хорошего тона, ни умению скрывать свои чувства.
И вот однажды, глядя в горящие глаза своей избранницы, он вымолил ее соблаговоление - назначить ему испытание, которое столь необходимо получить от возлюбленной - каждому мужчине, особенно в юном возрасте, и она сперва не понимала, но однажды, рассмеявшись, повелела ему пойти ночью в лес п найти там черный лесной тюльпан, цветок, о котором в поместье Лукина рассказывали таинственные и даже страшные вещи. Верила ли она в существование такого цветка, Бог ее знает, но влюбленный Селиван отправился за этим цветком.
Она провожала его.
А когда он ушел, затосковала.
И впервые в тот миг ей показалось, что дорогой ее сердцу мальчишка вовсе и не мальчишка уже. Поэтому и проплакала всю ночь, а утром, когда он появился с цветком, увидела перед собой совершенно другого человека. Перед ней стоял взрослый мужчина, и она стала его тайной женой.
