Размахивая кнутом из бычьей кожи, его возлюбленная спрыгивает на землю.
— Ты не хочешь рассказывать мне, за что вы погибаете, — выпаливает она, тяжело дыша в тяжелых доспехах, — вот я и решила узнать все сама. Я только что с берегов быстротечного Мендера, где твои враги готовятся к кавалерийской атаке на стан Эпистрофоса.
— Возвращайся в крепость, Елена. Возвращайся в Пергам.
— Парис, армия, с которой ты сражаешься, — это греки. Идоменей, Диомед, Сфенел, Евриал, Одиссей. Я знаю этих мужей. Ты знаешь их? Клянусь флейтой Пана, я ходила на свидания с половиной из них. Ты ни за что не догадаешься, кто возглавит эту кавалерийскую атаку.
Парис делает попытку:
— Агамемнон?
— Агамемнон!
Пот градом катится из-под шлема Елены, как кровь по обрезу скальпа.
— Мой собственный шурин! Ты мне еще скажи, что сам Менелай выступил против Трои!
Откашлявшись, Парис подтверждает:
— Сам Менелай выступил против Трои.
— Он здесь? — восклицает Елена, ударяя в нагрудник. — Мой муж здесь!
— Верно.
— Что происходит, Парис? С какой целью эти мужчины с Аргоса, коней питающего, проделали весь этот путь в Илион?
Царевич запускает косточкой персика в нагрудник Елены. В гневе он подыскивает эпитеты. «Тупоголовая Елена, — называет он ее про себя. — Толстокожая лакедемонянка». Он чувствует себя разбитым и поверженным, загнанным и стреноженным.
— Ладно, любимая, ладно… — Елена с ее железной волей, чугунная задница, бронзовое седалище. — Они пришли за тобой, любовь моя.
— Что?
— За тобой.
— За мной? О чем ты говоришь?
— Хотят украсть тебя еще раз.
К концу этой фразы Парису показалось, что увядающая красота Елены опустилась еще на одну отметку. Лицо ее мрачнеет от гнева, обиды и смущения. Она стареет на глазах.
— Они дали клятву. Царь Тинтарей заставил твоих ухажеров поклясться, что они будут верны тому, кого ты изберешь в мужья.
— Я?
Елена запрыгивает в колесницу.
— Ты ведешь всю эту глупую и отвратительную войну из-за меня?
— Ну, не совсем. Ради чести, ради славы, ради превосходства. А теперь поторопись в Пергам — это приказ.
— Уже лечу, дорогой, — и она поднимает кнут, — но не в Пергам. Вперед, Антон!
Она щелкает кнутом.
— Вперед, Ксантос!
— Тогда куда?
Вместо ответа возлюбленная Париса уносится прочь, оставляя его глотать горькую пыль.
С кружащейся от возмущения головой, дрожа от угрызений совести, Елена мчит по полям Илиона. Со всех сторон разворачивается кровавая драма — оскорбляющее человеческие чувства зрелище поруганной плоти: воины с выбитыми глазами, обрезанными языками, отсеченными конечностями, вспоротыми животами, словно рожающие собственные внутренности, — и все это из-за нее. Она рыдает — не таясь, безудержно, и огромные, похожие на драгоценные камни слезы стекают по морщинистым щекам и звонко капают на нагрудник. Муки Прометея — увеселительная прогулка по сравнению с тяжестью чувства вины, Столбы Геракла — пушинки по сравнению с сокрушительным валуном на ее сердце.
«Честь, слава, доблесть: чего-то я не понимаю, — думает Елена, обозревая бойню. — От меня ускользает сущность проблемы».
Она достигает топкого и зловонного Лисгарского болота и натягивает поводья перед сидящим в грязи пехотинцем, юным мирмидонцем, у которого, надо полагать, особо почетная дыра от копья в нагруднике и исключительно славное отсутствие правой руки.
— Не можешь сказать, где мне найти твоего царя? — спрашивает она.
— Клянусь глазами Геры, на тебя приятно смотреть, — со стоном произносит солдат, заматывая кровоточащий обрубок полотняной тряпкой — доблесть в чистом виде.
— Мне нужно найти Менелая.
— Попытай счастья в гавани, — молвит он, показывая направление обрубком. С обмотанного обрубка капает, как из протекающего крана. — Его корабль — «Аркадия».
Елена благодарит воина и направляет коней в сторону темного, как кровавое вино, моря.
— Ты, случайно, не мать Елены? — кричит он ей вослед. — Какое у тебя прекрасное лицо!
Спустя двадцать минут, пошатываясь от жажды и вони конского пота, Елена останавливается вблизи грохочущих волн. В гавани стоит на якоре тысяча кораблей с крепкими бортами, с мачтами, глядящими в небо, словно лес оголенных деревьев. Вдоль всего берега соотечественники Елены возводят прочную деревянную стену, очевидно, опасаясь, что, если линия фронта продвинется сюда, троянцы без колебаний подожгут флот. В соленом воздухе звенят топоры ахейцев — глухой стук и треск падающих акаций, звуки обтесываемых бревен, заостряемых столбов частокола, насыпаемых брустверов сливаются в какофонию, заглушающую хлопанье парусов и грохот прибоя.
