— Быстро вперед!
Громадная серая колонна двигалась медленно. Солдаты орали, размахивали автоматами и теперь еще больше походили на овчарок, которые метались тут же с хриплым лаем, но близко к колонне не подбегали — плотная масса людей, по-видимому, пугала их…
Заключенные рыли оградительный ров, но сегодняшняя работа совсем не была похожа на вчерашнюю. Повсюду слышались возбужденные разговоры. Люди то и дело оглядывались на гору, над которой все еще висело грязно-желтое облако. Им казалось, будто все они являются участниками взрыва. Баранников за все время неволи впервые испытывал радостное возбуждение: «Солдаты, черт возьми! Солдаты!» Он вспомнил свой вещий сон.
Работали дольше обычного. Стало совсем темно. Боясь побега, охранники построили заключенных в колонну, но приказа идти долго не было. Примчался мотоциклист, и тогда прозвучала команда: «Марш!» Впереди медленно ехал мотоциклист, освещая фарой дорогу. Заключенных ввели в подземелье не через главдый вход, а с другой стороны горы, где была подъездная железнодорожная ветка.
В пещере к Баранникову протиснулся возбужденный Демка:
— Дядя Сергей! Это им за батю Степу? Да?
Баранников обнял парня, прижал к себе:
— За батю, Дема, за все. Где ты был?
— Да все возле гадов вертелся.
— Ну, как они?
— Начальства понаехало целое стадо! Шеккер белый весь. Я подбежал к нему: «Не надо ли чего, господин начальник?» А он: «Иди к черту». А денщик его радуется.
— Вот что, Дема. Ты с этим денщиком сойдись поближе, — сказал Баранников. — Может быть, он нам пригодится. Понял?
— Понял. — Демка смотрел на Баранникова сверкающими глазами. — Дядя Сергей, только дайте мне его кончить! Вы не думайте, я без ошибки. Дядя Сергей…
— Не торопись.
— Он же скроется! — воскликнул Демка.
— Не торопись.
— Все равно убью.
— Скажи-ка лучше, что ты там еще слышал?
— Я с денщиком сидел. Этот все про свое, — неохотно начал рассказывать Демка. Вроде его должны были за что-то судить, а он написал Гитлеру заявление про свои заслуги. Тогда его отправили сюда, и теперь его судьбу должен решить Шеккер. А тот хочет отправить его за что- то на фронт. Вот он и зол на Шеккера, прямо зубами скрипит. Я, говорит, с ним так посчитаюсь, что небу жарко будет. Как выпил, стал кричать, что Шеккер сам сволочь, а его хочет загубить за какую-то ерунду.
Баранников подумал и сказал:
— Вот что, Дема, подожди до завтра. Будет тебе боевое задание. А теперь спи!
В этот вечер пещера не затихала дольше обычного. Возбужденный разговор тысяч людей сливался в ровный гул. Баранников знал: все говорят о взрыве. И вдруг кто-то невидимый в черной глубине пещеры тихим и нежным тенорком на мотив «Раскинулось море широко» затянул лагерную песню:
Колючки под электротоком,
На вышке не спит часовой.
Товарищ, мы очень далеко От места, где дом наш родной.
Пещера затихла. Тенорок продолжал петь. Постепенно в песню вплетались новые голоса:
Мне шепчет товарищ по нарам:
— Отсюда вовек не уйти,
Умрем здесь под мукой задаром,
Могилок родным не найти.
— Зачем ты мне шепчешь о смерти?
Иль хочешь надежду отнять?
В другое нам нужно поверить И головы гордо поднять.
За дело любимой отчизны Я жизнью своей заплачу, Но, к смерти холодной приблизясь, В глаза загляну палачу.
И он в моем взгляде прощальном Увидит свой близкий конец, И дрогнет рука негодяя, И вздрогнет жестокий подлец.
Пусть знает, что всех не задушит,
Найдется, кому отомстить,
Голос мой смерть не заглушит,
До родины он долетит.
Теперь песня заполнила все пространство пещеры, ее тихо пели сотни людей:
Раскинулось горе широко,
Где счастье и радость цвели,
Товарищ, мы очень далеко От нашей родимой земли.
Так будь же ей верен до гроба И стойким, как сталь, до конца, Вернемся счастливой дорогой, И дети обнимут отца.
Смотря по тому, как ты в лагере жил,
Как умер без страха и гордо,
Живые узнают о том, что ты был Достойным родного народа.
Автора этой песни никто не знал. Одни говорили, что ее сочинил учитель из Томска, что жил в первой пещере и погиб, когда еще рыли котлован завода. Другие утверждали, что ее коллективные авторы — узники из девятой пещеры. Так или иначе, песню знали все. Иногда, очень редко, ее пели вот так, как сейчас, вместе. Но чаще в одиночку, а еще чаще — про себя.
