— Иногда та же вода, да еще горькая и соленая. Так-то, Дарие.
Радость, затеплившаяся было в моем сердце, потухла. Получать милостыню неприятно даже из рук родственников. С трудом подавив ощущение тошноты, я поднялся на несколько ступенек и прошел на кухню, чувствуя себя жалкой дворнягой. На кухне трудились моя двоюродная сестра Вастя и какая-то толстая старуха, которую я никогда прежде не видел. Стряпуха то и дело переворачивала жарившиеся на рашпере мититеи и куски мяса. Вастя, тоже опасавшаяся дядюшки, поспешно схватила шипевший на сковороде большой кусок жареной рыбы и завернула его в газету. Протянула мне. Потом достала здоровенную краюху черного хлеба. И, не дав сказать спасибо, стала упрашивать:
— Уходи, Дарие. Если отец увидит тебя с этой едой, он ее отберет, только и всего. А меня… Меня он прибьет.
Я почувствовал стыд и унижение. Жалкий урод! Всякий имел право смотреть на меня как на ничтожество. Жгучей ненавистью ненавидел я свое кособокое уродливое тело, которое быстро уставало и настойчиво молило о еде, уходе и поддержании жизни. За что выпало мне на долю быть вечным рабом своей плоти со всеми ее отвратительными потрохами, вечным рабом своих хилых костей?
Если бы мне удалось отрешиться от бренного тела,
Как от лишнего и бесполезного груза,
И все же
Остаться в живых!
Быть тенью,
Но слышать
И видеть.
Пусть буду я тенью,
Но чтобы работала мысль.
А голос пусть громом гремит,
А голос пусть скрипкой звучит…
Бормоча еще какие-то слова, совсем уже непонятные и бессвязные, я вышел на улицу, держа в руке замасленный и обжигающе-горячий пакет.
Прозрачная дымка затянувшихся сумерек расползлась и растаяла. На город, на поля, на весь мир опустилась глубокая ласковая ночь. Все еще не в силах унять дрожь, я съежился и, держась ближе к стенам домов, поплелся к вокзалу. Проходя мимо фонарей, я видел, как моя тень, цепляясь за ноги, преданно следует за мной. И от нее невозможно отвязаться.
Я ковылял мимо кабаков с распахнутыми дверьми, из которых вырывался густой спиртной дух, мимо ярко освещенных кафе, где игроки резались в карты и играли в кости. Миновал соблазны одной из боковых улочек. Здесь выстроились друг за другом новые дома, где содержались городские девки; самым знаменитым из них был дом некой Аспазии Гарник, толстой, как бочка, буковинянки.
Так, в смятении и растерянности, с ощущением горечи во рту и, еще больше, в душе, добрел я до вокзала. В полупустом зале ожидания было грязно, одуряюще пахло углем. Я почувствовал, что очень устал. Рубаха моя взмокла от пота. Башмак на изувеченной ноге жал невыносимо. Сбросив его, я опустился на скамью. Голод с новой силой проснулся во мне, и я принялся жадно поглощать рыбу, которую, как нищему, сунула мне моя двоюродная сестра Вастя.
С тех пор как я брожу по свету, в какое бы время дня или ночи ни приходилось мне попадать на вокзал, там всегда оказывались толпы ожидающих. Одни ждали поезд, который запаздывал. Другие — поезд, который еще только должны сформировать и отправить. Немало тут и просто зевак, не знающих, как убить время. Среди них попадаются и такие, кто коротает здесь ночь. Я справедливо считал, что всюду можно встретить бездомных, которых страшит приближение ночи; ведь им негде приткнуться и дать хотя бы краткий отдых своим утомленным костям. Плохо ли, хорошо ли, но такова жизнь, и не в моей власти было изменить что-либо.
Размышляя об этих пустяках, я торопливо уплетал жареную рыбу и горьковатый черный хлеб. И вдруг услышал чей-то голос:
— Хлеб да соль, сударь, хлеб да соль…
Я не заметил, как подошел ко мне этот человек и когда он пристроился возле меня. Повернув голову, я увидел сутулого старика с ласковым лицом. Он был бос и одет в залатанную бумажную фуфайку. На его коленях лежала пустая котомка, затянутая веревкой и привязанная к посоху. На лице остро выдавались тощие скулы, лохматились густые брови и усы.
— Спасибо, дедушка.
— Вы курите?
— Как паровоз.
— А не найдется ли у вас лишней цигарки?
Речь старика, обратившегося ко мне на «вы», понравилась мне. Я пошарил по карманам. Извлек пачку, в которой еще оставались сигареты, и протянул старику, улыбаясь.
