Ферчар еще больше уверился в этом, когда в середине июля 1745 года на Гебридских островах высадился принц Чарльз Эдвард Стюарт, бежавший из Франции с твердым намерением вернуть английский и шотландский престол, некогда отнятый у его отца. В августе принц поднял в Гленфиннане знамя Стюартов и провозгласил себя регентом. К ужасу уверенных в своей непобедимости англичан, Карлу Эдуарду удалось захватить Эдинбург и наголову разбить своих противников под Престонпаном. Окрыленный победами, принц, укрепив свои позиции в Шотландии, направился во главе отчаянных горцев в самое сердце старушки Англии. Когда мятежному Стюарту удалось без особого труда дойти до Дерби — а это всего в полутораста милях от Лондона, — перепуганный не на шутку английский самодержец погрузил свои пожитки на корабли, приготовившись в любую минуту покинуть порт.
Как и все добивавшиеся независимости шотландцы, Ферчар воспринял сообщения о победах принца с огромным воодушевлением. Словно помолодев на целый век, старик готов был в любой момент взяться за оружие, несмотря на то что это серьезно осложнило бы отношения всего клана Фаркарсонов с недавно породнившимся с ними Ангусом Моу — главой клана Макинтошей.
Тот факт, что муж его внучки не повел своих людей на подмогу принцу, а, напротив, оказался одним из двенадцати влиятельных племенных вождей, принявших важные посты в правительственной армии, Ферчар воспринял как личное оскорбление, тем более что это было сделано в тот момент, когда принц был близок к победе. Сам же Ферчар оставался одним из наиболее непреклонных сторонников мятежного Стюарта, и за его голову уже была назначена немалая сумма — как и за головы всех трех кузенов Энни.
Рано потеряв мать, большую часть своей юности Энни провела в суровом обществе Роберта, Эниаса и Джеймса Фаркарсонов. Несмотря на то что Бог отнюдь не обделил Ферчара потомством (десять детей, восемьдесят шесть внуков, а правнуков и вовсе не сосчитать), лишь Энни и вышеупомянутая троица были для старика по-настоящему дороги. На них Ферчар возлагал не только свои личные надежды, но и неотделимые для него от личных надежды всей Шотландии. Гордые, как орлы, бесстрашные, как львы, умные, неприхотливые, эти четверо боролись бы за дело Стюартов до последнего вздоха.
С первого дня восстания Роберт, Эниас и Джеймс сразу же присоединились к своему деду, скрывавшемуся в тайном убежище в горах. Не раз, рискуя жизнью, братья совершали походы из Инвернесса в Абердин, из Абердина в Арисэйг, поддерживая связь между кланами и информируя друзей о том, что происходит к югу от шотландской границы. Именно они сообщили горцам о блестящей победе шотландцев над войсками генерала сэра Джона Коупа под Престонпаном, о продвижении принца на юг Англии, о падении Каролайла, Манчестера и, наконец, Дерби.
Энни не раздумывая присоединилась к братьям. Ничто не могло помешать этому решению — ни то, что она женщина, ни то, что ее муж перешел на сторону врага. Энни всегда была ближе к своим кузенам, чем три другие сестры — глупейшие существа, способные лишь штопать мужьям носки и нянчить детей. От кузенов Энни сумела научиться тому, чем не каждый мужчина может похвастаться — скакать на коне словно ветер, выслеживать зверя на охоте, стрелять из лука и ружья. Она могла не моргнув глазом послать дротик в самое «яблочко», а если было настроение, опустошить одним махом пинту крепчайшего эля. Когда Ангус категорически запретил ей общаться с «мятежной» родней, а сам, облачившись в форму королевских войск, повел отряд в четыреста человек в Ганновер поддерживать «законную власть», Энни просто взбесилась от злобы.
Она поежилась в седле, представив, как взбешен будет ее муж, случись ему узнать об этой поездке жены. Свой запрет Ангус мотивировал тем, что слухи о связи Энни с бунтовщиками быстро дойдут до ушей Дункана Фобса, лорда-президента Высшего суда по гражданским делам. Но пытаться запретить Энни Фаркарсон общаться с родней — все равно что запрещать птице летать. Ангус так и не понял, что роль светской дамы, шелка, кринолины для его жены лишь маска, позволяющая ей скрыть свое подлинное лицо. В глубине души Рыжая Энни, как звали ее свои, оставалась все той же необузданной дикаркой, для которой родство крови всегда было сильнее брачных уз.
