Как-то, случайно оказавшись в середине дня у ворот большого кладбища, я видел, как один за другим въезжают туда похоронные автобусы…
В тот день я решил пожечь сухие, обрезанные тобой еще осенью ветки деревьев. Мне поначалу казалось, что погода подходящая: сухо, тепло.
Лишь порывы ветра с юга немного меня беспокоили. Они поначалу были теплыми и совсем слабыми, эти порывы ветра, и я решился. Вытащил жаровню, в которой, чтобы не портить землю золой, жгли мы садовый мусор.
К вечеру ветер стал буйным. Он мощно раздувал костер, расшвыривая пламя во все стороны. Сухой хворост прогорал быстро, и я должен был постоянно подкладывать новые ветки, ломая их по размерам жаровни. Я ободрал руки в кровь и один раз все-таки не уберегся – пламя попало мне в лицо, опалило брови и ресницы.
Вернувшись домой затемно, я застал мать в крайнем беспокойстве. Не обратив на меня внимания, она с озабоченным видом ходила возле твоего дивана. Поглядев на тебя, я не заметил ничего особенного, ты лежал как обычно. И, ни о чем ее не спрашивая, я отправился мыться.
Вода в тот вечер обжигала и терла мне кожу, словно речной песок.
Когда я вышел из ванной, мать сообщила, что с тобой происходит что-то странное. Ты стонешь часто и отрывисто, чего раньше не было.
Мать дала тебе обезболивающее, тогда ты перестал стонать, но лежал, дыша коротко и часто. Я подошел к твоей постели. Ты действительно дышал так, словно запыхался от быстрого бега. Я предположил, что это сердце болит от анальгина. Известно ведь, что анальгин действует на сердце.
Мать ничего не ответила. Она уже вызвала “скорую”.
Я ужинал, когда “скорая” приехала. Сидя на кухне, прислушивался к доносящимся из большой комнаты голосам. Женщина-врач сообщала тоном самым обыденным, будто речь шла о простом гриппе:
– Понимаете, идет интоксикация, и организм уже не может с ней справиться…
Когда “скорая” уехала, мать вошла на кухню и сообщила, что у тебя началась агония.
– Не знаю, сколько вот она продлится. Может, до утра, может, сутки…
У нее было почти доброе лицо в тот момент. Как будто знание того, что именно с тобой происходит, успокоило и почти утешило ее.
Я пошел спать.
Лежа в постели, вспоминал вычитанное из книг. Агония, я знал, часто протекает весьма мучительно, но раз ты лежишь и не стонешь, значит, тебе не больно. Вспомнился рассказ Мопассана про старушку, лежавшую в агонии несколько дней. Я был уверен, что ты протянешь дольше, – ты ведь был так крепок физически… Что агония означает конец и возвращение к жизни после нее невозможно, я старался не думать.
Мне казалось, что я так и ворочался в постели, не сомкнув глаз.
Однако время пролетело как-то незаметно, и было уже за полночь, когда в соседней комнате ты снова начал стонать в голос. Мать спрашивала у тебя, что случилось. Потом вызвала “скорую”. Я лежал с закрытыми глазами и прислушивался.
“Скорая” приехала. Врач измерила тебе давление, объявила цифры: 75 на 36. Мне стало не по себе…
Врач предложила сделать укол, димедрол с анальгином. Сказала, что от укола тебе станет легче.
После ее ухода мать выключила свет, легла рядом с тобой. В комнате слышалось только твое частое, шумное дыхание. Которое вдруг стало замедляться, затихать – и вот остановилось, умолкло. Стало так тихо, хорошо и покойно, захотелось лежать с закрытыми глазами и больше никогда не двигаться…
Но мать завозилась. Я услышал ее испуганный шепот:
– Отец, отец, ты что?
Включился свет. Шлепки ее босых ног по полу…
Свет из большой комнаты ударил мне в глаза.
– Ты спишь?
– Нет…
– Слышишь? А он, кажется… умер!
Тут главное было что-то делать.
Я заставил себя встать, пройти в большую комнату. Ты лежал в точности как всегда: лицо обращено к свету, рот сложен трубочкой. Я не сомневался, что тебя больше нет. Однако, как в новелле Проспера
Мериме, взял с полки зеркало, приблизил к твоим губам. Стекло осталось незамутненным.
– Ну что ж – значит, умер… Надо звонить в похоронную контору…
Я недолго искал газету, бесплатную, для пенсионеров, там объявления о похоронных бюро располагались в несколько колонок. Выбрал, которое поближе к нашему дому. Мне обещали прислать бригаду к пяти часам утра – в эту ночь умер не один ты. Спросили твой рост.
