Когда наша кошка поймала мышь и принесла показать, ты поморщился, сказал: “Кыска, души его, души!” – и ушел на кухню. Даже мышиной жизни тебе было жалко.
Где-то я вычитал, что Байрон перед смертью сказал: “Пошли спать”. А
Эразм Роттердамский, умирая, пробормотал “О Матерь Божья” на своем родном диалекте, хотя всю жизнь говорил только по-латыни. Я тогда задумался: ведь у каждого человека в жизни какие-то слова обязательно окажутся последними.
Потом, уже после твоей смерти, я попытался вспомнить, какие были твои последние слова. Это было непросто – ты ведь перестал говорить задолго до того, как умер. Но теперь мне упорно кажется, что последним, что ты произнес, было мое имя.
Как-то среди ночи я проснулся от того, что ты звал меня, кричал:
“Антон, Антон…” – дурным, уже каким-то неестественным голосом. Я открыл глаза. В большой комнате, где ты лежал на диване, горел свет, и мать, обеспокоенная, ходила из угла в угол.
Я встал с постели, подошел к тебе, наклонился. Спросил, чего ты хочешь. На мгновение мне показалось, что ты открыл глаза, но это было иллюзией. Твои глаза оставались по-прежнему закрытыми, так что выпирали кругляши глазных яблок, на лице застывшая, неживая маска…
Ты никак не реагировал на мое присутствие, как будто не видел меня.
Постояв и подождав немного, я отправился спать.
После той ночи ты не говорил ничего.
Мы возвращались после целого дня, проведенного в поездках на твоей машине. Однако у ворот твоего завода я сказал, что не накатался досыта и хочу еще. Ты посмотрел на меня внимательно и свернул в сторону от ворот, въехал в какой-то переулок. Я подумал, у тебя нашлось дело, тебе надо еще куда-то съездить. Но ты лишь сделал круг по переулкам неподалеку от завода и снова привез меня к тем же самым воротам. Наша поездка была окончена. Ты высадил меня из машины и сказал, чтобы я шел домой.
В то утро, собравшись в издательство, я, как обычно, остановился у твоей постели. Ты не кричал накануне ночью, и я подумал, что это хорошо – ты спал спокойно. В сумраке комнаты мне вдруг показалось, что ты хитро прищурился, как будто смеешься – как будто вся твоя болезнь и это лежание в постели не более чем шутка, розыгрыш, а на самом деле все очень хорошо и даже смешно. И я улыбнулся в ответ и склонился к тебе, вгляделся в твое лицо. И понял, что ошибся. Это была обычная твоя маска: твое помертвелое прежде смерти лицо ничего не выражало. Постояв еще немного, я отправился по делам.
Я вернулся домой пообедать. Мать потом рассказывала, что ты в тот день вел себя как обычно, даже поддался ее уговорам и съел ложку каши. Мать до самого конца не теряла надежды, что все еще обойдется.
После обеда я отправился на дачу. По пути я думал о тебе. Я надеялся, что пройдет неделя, две – и тебе станет лучше. Ты начнешь поправляться. Потом ты встанешь с постели, сам, без нашей помощи, сбреешь свою бороду. Возможно, вид у тебя будет несколько изможденный, постаревший, ты больше не будешь выглядеть на пятьдесят лет, как до болезни. Но ты будешь живой и здоровый. И мы вместе пойдем пешком на дачу, куда я теперь шел один. Ты будешь осторожно, потому что еще не совсем окреп, ступать по ухабистой каменистой тропинке, иногда останавливаться, смотреть по сторонам, приглаживая треплемые ветром волосы. Мы неторопливо, как ты любил, поднимемся на гору, остановимся, посмотрим на раскинувшийся внизу город и маячащую вдали Волгу. Потом мы пешком придем на дачу, и наши соседи будут спрашивать: “Как здоровье, Пал Иваныч?” – и ты будешь, как всегда, горделиво и беспечно отвечать: “Отлично!” И мы все будем удивляться, из какой страшной ямы удалось тебе выкарабкаться.
На даче в тот день соседи спрашивали, как твое здоровье. И я отвечал как есть: плохо…
Есть поверье, что природа отмечает смерть незаурядных людей.
Говорят, в ночь, когда умер Байрон, была гроза и на море бушевал сильный шторм. А когда в Ереване хоронили Хачатуряна, с неба прямо на гроб хлынул теплый ливень.
Только ведь бури на Средиземном море случаются часто. Как и ливни в
Ереване… Родственники умершего могут сколько угодно воображать, что смерть именно их близкого человека отмечает природа. И не думать, по скольку человек умирает в один и тот же день в одном и том же городе…
