Тем временем готовился ужин. Две четырестаграммовые банки консервов с бараниной и гречневой кашей были вскрыты охотничьим ножом, а содержимое всыпано в ведро с кипятком. Ведро этого водянистого хлебова на тринадцать сильных взрослых людей, занятых все время нелегкой работой, конечно не слишком жирно! Марк принес в мешке остатки ржаных сухарей и кожаный кошель с сахаром. Каждый получил по сухарю толщиной в палец и по куску пиленого сахара. Две банки консервов на ведро воды, по куску сахара и по сухарю на человека выдавались дважды — утром и вечером — уже девятые сутки.
Бурду с чуть заметным наваром черпали из ведра кружками. В ней размачивали каленые, твердые, как камень, сухари и, смакуя, ели. Когда желудок наливался водой и появлялось ощущение наподобие сытости «на третье» закусывали сахарком. Кто не чувствовал насыщения, тот пополнялся кипятком с заваркой чаги[21]. Чай давно кончился.
Ели молча без шуток и смеха, а Семы все не было. Рядом с его пустой кружкой стояла принесенная банка с остатками молока, а на ней лежал сухарь с куском сахара. Птахов, сидя под пологом на раскладушке, вычислял высоты в барожурнале и, не торопясь, между делом, поглощал свою порцию ужина.
Неслышно ступая по песку, наконец появился из темноты Сема. Он шел, заложив руки в карманы протертых до дыр ватных брюк. Во рту небрежно торчала папироска. Рукава накинутой на плечи кожанки свободно болтались. Под ней виднелась ковбойка в синюю и красную клетку с расстегнутым воротом. Держался он нарочито непринужденно. Но при кажущемся спокойствии, избегая пристальных взглядов товарищей, Сема не мог скрыть внутреннего волнения. Его руки слегка дрожали, когда он из закопченого чайника наливал в банку со сгущенным молоком заваренную чагу. Обмакнув сухарь, Сема подсел к Птахову на кровать.
— Э-эх, ты, шляпа! Говорил тебе, что неприкосновенный запас на людях не надо трогать, — прошипел ему в ухо Птахов и, повернувшись спиною к Семе, снова погрузился в вычисления.
— А что? Я свое ем. За неприкосновенный запас мной деньги уплачены. Он нам выдан. Как хотим, так им и распоряжаемся, — во всеуслышание заявил Сема.
— Дурак! — резко оборвал его Птахов и с досадой заерзал на походной кровати.
Сам Птахов тоже давно понемногу поедал свои неприкосновенный запас, но делал это тайком от всех. Сему же всегда обзывал дураком, когда тот давал в чем-нибудь маху.
О том, что было в неприкосновенном запасе, проводники и рабочие знали смутно. Иногда Сема угощал их душистыми папиросами «Норд». Или вдруг чай оказывался забеленным сгущенным молоком, или появлялся толстый полярный шоколад в серебристой обертке. Его тогда делили поровну, и каждый получал свою долю. А однажды после перетаскивания пыжа через мелкий перекат по пояс в холодной воде каждому было поднесено по полстопки крепкого коньяка. Продрогшие люди согрелись и не заболели. Но такие приятные сюрпризы случались редко. Все особенно любили рагу из сухих овощей и компот из сухих, но не раз подмоченных фруктов.
Теперь же, когда наступила голодовка, запрещение расходовать скрытый от всех в личном имуществе неприкосновенный запас казалось Семе особенно жестоким, оно никак не укладывалось у него в голове.
От костра послышался неуверенный голос Марка:
— Нам бы, товарищи начальники, за олениной к Ларга-Ягу послать кого-нибудь надо! Вечор со стороны Сёрчея выстрелы слышали! Там его пастбище. Смотрите, от собак одна кожа да кости остались, мышей ловить перестали, одни ягоды лопают.
— За олениной идти — значит день, два терять. Да еще найдете ли?! Последний пароход из Кун может уйти. Нам зимовать не положено и опаздывать на него нельзя, — отозвался Птахов.
— А зачем ходоков ждать? Мы потихоньку сплавляться будем, а они нас всегда на оленях догонят и перегонят. У Кома-вош обязательно встретимся.
— Так, пожалуй, можно. А кто пойдет? — согласился Птахов.
— Меж себя, стариков, жребий кинем. А из вас либо вам, либо Семену придется…
— Я не пойду, — наотрез отказался Птахов. — Пока сплывать будем, все вычисления закончу, а Семка из своих грязных блокнотов и после начисто все переписать может.
