Положение Семы было тяжелым. В заросшей старице он набрел на добычу, но изнуренный долгим переходом и голодовкой увяз в илистом дне. Может быть эта старица стала бы последним его ночлегом. Обессиленный, он не мог вытащить ног. И кто знает, нашли бы когда-нибудь его труп в этой отдаленной и никому не нужной старице? Так близко от цели! Всего в трех километрах от устья Юр-Яги!
* * *
Муся и Иван-Щука торопились сплыть вниз. Иван энергично налегал на весла. Муся легко управлялась на корме рулевым веслом. Неподвижное тело Семы лежало на дне лодки. Но Сема был жив. Крепкий организм брал свое, и силы возвращались не по дням, а по часам.
Сознание вернулось к Семе не сразу. Муся не могла одна справиться с полумертвым, как ей казалось, телом Семена и вырвать его ноги из вязкого дна. Она возвратилась к устью и приехала снова на лодке с Иваном-Щукой.
Сему с трудом втащили в палатку, раздели и завернули в спальный мешок. Иван-Щука растер спасенного спиртом. Но. глаза Сема открыл только после того, как ему с трудом раздвинули ложкой зубы и влили в рот живительного коньяка. Юноша долго полусонными глазами осматривал палатку, увидел Мусю и тихо попросил пить. Выпив две кружки крепкого, приторно-сладкого чая с добавкой коньяка и сгущенного молока, Сема попросил есть. Но вместо еды он увидел под носом Мусин кулак. Кулак был маленький, в потертой кожаной перчатке. Сема схватил его и пожал. Сразу наедаться после голодовки нельзя — есть надо сладкое и, постепенно разнообразя еду, увеличивать порцию — «въедаться в норму». Неподходящая пища да еще в большом количестве может оказаться после голодовки смертельной. Сема знал это и с трудом сдерживал страшное желание есть.
Не в силах двигаться, он лежа наблюдал, как Иван чистил огромную щуку, как варили из нее уху с засыпкой пшена и горсткой сухой моркови, как уха разливалась по мискам и Иван, смакуя, обсасывал кости щучьей головы. Семе было приятно, что и он наконец смог угостить пожилого охотника, который все лето снабжал отряд рыбой. Ему тоже захотелось свежей душистой ухи, и он попробовал сесть, но тут же повалился на бок — от истощения кружилась голова.
Сутки Сема отлеживался в палатке, дремал, просыпался и, немного поев, опять засыпал. Короткие перерывы между сном и едой спутали время; серый, короткий день казался бесконечно повторяющимся утром, темные ночи — долгими вечерами. Сема совсем потерял чувство времени и как только просыпался, будь то Днем или ночью, просил есть и пить.
Ждать пока Сема полностью восстановит силы в покинутом всеми устье Юр-Яги не было смысла и Муся решила сплывать. Иван-Щука помог Семе спуститься с откоса и уложил его в лодку. В лодке юноша снова спал, молча ел, тревожно просыпался и, поев, засыпал.
Лежа на спине в лодке, Сема провожал бегущие над головой облака, рассматривал берега и упорно молчал, как провинившийся мальчишка, который еще не сознался в своем проступке.
Как-то, после очередной порции чая с печеньем, он сидел облокотившись на вьючные ящики и задумчиво разглядывал берега. Положив поперек лодки кормовое весло, Муся тихо спросила его:
— Сема, вы все помните, что с вами случилось? Почему вы молчите? Почему не расскажете?
Сема как-то странно посмотрел на нее.
— Муся, почему бегут олени? Бегут стремглав, не разбирая дороги. Целыми стадами-бегут, лавиной! Я Думаю, думаю об этом давно и не могу объяснить. Помнится, где-то читал, что от гнуса — комаров и мошки. Но осенью гнуса нет. А олени бежали! Бежали безудержно, прямиком, в сторону Медвежьих озер.
— Не знаю, Сема.
— У Ларга-Яги олени побегут, когда он захочет. Он старый и хитрый оленевод, — неожиданно вмешался в разговор Иван-Щука, — на лучшие пастбища первым приходит. Ягель медленно подрастает, а у него олени Всегда в теле, сытые и здоровые. В пастухах трех сынов держит и троих еще нанимает. Боятся они его пуще самоедских шаманов. Своими большими стадами он управляет так, как никто из зырян. У него чуть не две тысячи оленей. Только и живет ими.
— Да, такой не скоро в колхоз вступит. Разве что в председатели согласится? — засмеялся Сема.
