Я ушел. Сами посудите, что еще делать? Овец своих оставил, такой путь прошел, хотел бедой поделиться, а им смех. Нет, что за люди, недоноски какие-то или переношены!
Через три недели река совсем стала.
Зимой она всегда уносила то козу, то корову, то ослика, даже погонщики тонули. А тут дурь нашла – стоит и стоит, как лужа! И что же, почесался кто-нибудь? Власти, префектура? Куда там! В Янауанке даже обрадовались. Теперь говорят: «В Янакоче тоже не чесались». Вот хотя бы прошлое воскресенье, Карвахали праздновали годовщину, как Исаак вышел на свободу, и Янауанка с Янакочей стали препираться, кто виноват, уже и драка началась, а дон Эдмундо Руис, спьяну, скажи нашим:
– Озера им плохи! Чего ж это вы раньше радовались, а? Кто вас за язык тянул?
– Янакоча еще не была портовым селеньем, – говорит Исаак Карвахаль.
Дону Эдмундо крыть нечем. Кто-кто, а он знает, что ни Янакоча, ни Чипипата, ни Ракре, ни Успачака, ни Тапук, ни Уайласхирка портами не были. Я сам их объездил, когда играл на кларнете у братьев Уаман; мне ли не знать, когда этот край стал приморским! Чаупиуаранга текла все тише, пока не остановилась – у нас, в провинции; повыше и пониже все оставалось как раньше. Как-то заехал я за Уаспачаку, думаю – река спит, переведу-ка я вброд корову дяди Педро. До сих пор за нее выплачиваю!.. Но это там, а у нас все ряской затянуло. Вы скажете, куда народ глядел? Не хочу зря говорить на этих Маргарито (хотя до сих пор не отыщу моего коня Конягу), но кто орал: «Только руку запустил, форель словишь!» И что плохо, так оно и есть. Река, лагуна или что у нас такое, прямо ходит от форели. Мы и сами успокоились, даже я радовался. Не река – лужа, а в ней рыбы мечутся, вы себе представьте! Вода стоит, рыба кишит. Эвкалипты видите? Так вот, оттуда и до самой рощи Компании Уарон все была вода. Рыбаку – истинный рай, лови – не хочу! Мы и ловили – кто ведром, кто решетом, кто корзинкой, а кто и впрямь руками, как эти подлецы сказали. Знаете, почем форель была? Десять сентаво дюжина! Нет, представляете? Да вы сами купили у Святых Мощей целую связку. Правда, рыба краденая, но это дело не мое.
Так оцепенела Чаупиуаранга. Потом и другие реки стали. Да что там, если бы их одних одолела немочь!
Глава вторая,
о том, как удивился дон Раймундо Эррера, когда к нему вернулись земельные права общины Янакоча
Эвкалипты потрескивали от холода. Дрозды весело пели, приветствуя рассвет. Дурное предчувствие пронзило дона Раймундо, и он, пошатываясь, поднялся с каменной скамьи, на которой – укрытый скорее гневом, чем пончо, – дожидался конца ночи Не говоря ни слова, он вошел в дом, сварил жидкий кофе, отрезал хлеба и сыру. Светало. Жена его, Мардония Марин, с удивлением смотрела на него – никогда еще он не гнушался пищей; но он не глядя на нее и не касаясь съестного, вышел из-за стола, сложил суму, пересек поле, где пасся его послушный, невысокий конь по кличке Рассеки-Ветер. Медленно его оседлал. Вернулся в дом.
– В 1705 году испанский король даровал нам права на землю, – сказал он жене. – Я за ними еду.
– Сколько дней тебя не будет, сеньор? – спросила Мардония Марин.
– Может, дней, а может – и недель, – отвечал он с отрешенностью, которой жена за ним не знала. День беззастенчиво сверкал над лощиной Чаупиуаранги. Дон Раймундо неспешно сел в седло. До склона Кенкаш он ехал рысью. Через три дня, наутро, его зоркие, злые глазки разглядели усадьбу Лаурикоча. Туман еще скрывал бесчисленные амбары, поилки, конюшни, коровники и овчарни. Выпрямившись в седле, дон Раймундо подъехал к воротам, спешился, пересек мощенный камнем двор. Погонщики спокойно навьючивали смирных лам. На краю скамьи сидел человек и пил кофе из кувшинчика. Глядел он сердито, и это его портило.
– Добрый день, дон Раймундо, – сказал надсмотрщик. – С чем пожаловал?
– Бог в помощь, Состенес, – отвечал старик, внезапно ощутив усталость. – Можно мне повидать дона Германа?
– Навряд ли, дон Раймундо.
– Если он занят, я подожду.
Лицо надсмотрщика стало совсем мрачным.
– Он не занят, он умирает.
Старик побледнел.
– Я знал твоего отца, Состенес. Он был верный человек. Мне очень нужно видеть дона Германа.
