- Крокусы! - крикнула она и кинулась обнимать его. Потом изобразила "пронзенное страстью сердце" и со стоном покатилась на пол. - Я полюбила... мрамор! - сообщила она.
Он поднес к ее лицу кулак - смотри мне! - и обнял, поцеловал, гладил, ласкал, как будто не видел ее давно-давно.
Потом она сидела на диване и смотрела на Барина, которого видно было через приоткрытую дверь. Он писал, умно, быстро, осененный, не успевая записывать сам себя, яростно прикуривая от свечки, бросая курить, опять писал...
И она смотрела на другую дверь: дверь запертой комнаты, еще окруженную не содранными старенькими обоями.
- Я же еще ничего не знаю, - объяснила она спине Барина, потом - двери. - Кроме смерти. Вот и все.
- Похоже на какую-то картину, - сказал Барин, глядя в окно на серый темный вечер, - по колориту. Нет, все-таки такого отвратительного неба не бывает. Только - нам. Спасибо, - отошел от окна, увидел смятую постель, внимательный взгляд Мари.
Сел рядом. Подумал.
- Нет, надо что-то придумывать. Надо двигаться. Тьма, грязь - не для людей. Мы очень хорошо знаем тьму и грязь, мы отдали дань грязи!.. Нет, какое же смешное небо!.. Мари, деньги есть, на безумства хватит на год! К черту дом! Французские спектакли?! Альпы, Женева, вечный Рим. Я был в Италии, но до Рима не добрался, Я понимаю: Риму все равно, есть ли я. Но мне не нравится, когда кому-то все равно: есть ли я. Я протестую. Едем?! Европа - год, а почему одна Европа? От Ливерпуля до Америки - четырнадцать дней. Из Одессы в Константинополь - месяц. Индия, а? Брамины, невольники, гады, Аравийские пустыни - почему нет?! Я знаю, что суета сует, но я хочу иметь повод, чтобы сказать это _устало_!.. И, если хотите, я буду на том острове, где пал Наполеон! С каких вершин, ай-яй! Любимых вершин маленьких мальчиков и вечных идеалистов. Но я был мальчиком? Был. Побыл. И теперь я хочу побыть не мальчиком... - он отошел к окну и уже не увидел грязного серого неба.
Он стал собраннее, глаза загорелись, он повернулся к Мари и сообщил главное:
- А потом, после всего, мы сделаем главное! Мы узнаем, что суета сует, нам надоест Европа, мы невзлюбим Азию, - и вот тогда!.. мы познаем еще. Усталые и непредполагающие! Мы узнаем святую святых: Вифлеем и Голгофу. Молча, на равных. Растворившись в преклонении. И мы - успокоимся, потому что ничего нет выше преклонения... Бред! - и он засмеялся радостно.
- Почему бред? - подхватила Мари. - Я очень хорошо помню Вифлеем! Только мне кажется... - она помолчала, боясь обидеть его. - Мне кажется... что ты никогда не будешь там.
Он долго смотрел на нее.
Понял и почувствовал то, что поняла и почувствовала она. И ударил ее по лицу тыльной стороной ладони. Жестоко. Резко. По-барски.
Она охнула, но не заплакала.
- Еще что-нибудь расскажи, что тебе кажется, - сказал он.
Она замолчала, совсем, стала чужой.
- Я же должен знать о себе. От любимой. И любящей.
Она молчала.
- Ты сейчас похожа на сучку. Такие бывают виноватые сучки, когда нагадят. Не понятно, что надо сделать?
Она поднялась и пошла к нему, чтобы обнять.
- Не-ет, - он отстранился. - Они очень сильно воняют после того, как нагадили. Халим!
Халим видел сцену, но вошел не сразу. Выждал.
Вошел.
- У нас через дом живет ветеринар, пригласи, пожалуйста. Наша дама никогда не видела ветеринаров.
Халим молчал, искоса глядя на Мари.
- А вам, - сказал ей Барин. - Пройдите, пожалуйста, на место. Во дворе, направо. Быстрей!!
Мари стояла у конуры, откуда выглядывала сука, прикрывая собой щенков.
Халим выждал за домом определенное время, чтобы сказать, что у ветеринара был, но ветеринара не было.
Барин видел того и другую из окна, но не шевелился.
Смотрел.
Мари стало интересно с сукой, она присела на корточки, погладила ее, и сука не сопротивлялась. И дала погладить щенков, мягких, маленьких, с едва прорезавшимися глазами.
И Халим, и Барин _выдержали_.
- Дома нет, - сказал Халим, "запыхавшись".
- Жалко, ну Бог с ним, - ответил Барин. - Позови!.. - закрыл дверь за собой и тут же выглянул опять. - Ты сегодня едешь? Хорошо.
Халим подошел к Мари с сукой, присел рядом и тоже погладил щенков.
