– У меня и в мыслях не было предполагать что-то другое. – Красивые брови отца чуть приподнялись. – Как поживаете, леди Монингтон?
– Благодарю вас, ваша светлость. – Мэри сделала реверанс.
– Мой отец, герцог Брукфилд, Мэри. Мой брат Уоллес, граф Уэлвин, его жена Энн, – представил лорд Эдмонд своих родственников.
– Ну вот, теперь, когда неловкость первых минут миновала, может быть, мы сядем и я попрошу подать нам чего-нибудь выпить? – предложила леди Элинор по завершении официального обмена любезностями. – Не сомневаюсь, мои гости внизу часок могут сами себя поразвлекать.
И каким бы невероятным ни показалось это лорду Эдмонду, они все действительно сели и стали вести разговор на разные общие вполне безобидные темы. Они беседовали, правда, немного натянуто, но тем не менее все принимали участие в беседе. Вероятно, в этом была большая заслуга женщин. Энн рассказала о своих детях, двух сыновьях и дочери, Мэри – о Кентерберийском соборе, а леди Элинор – об общих знакомых и о погоде. Лорд Эдмонд спросил отца о здоровье, а Уоллеса – об их путешествии. А они поинтересовались делами в Уиллоу-Корте.
Все это казалось нереальным. Как они могли сидеть здесь, все трое, вежливо разговаривая об обычных вещах, если пятнадцать лет назад расстались, резко и полностью порвав прочные семейные узы? Неужели все это происходило сейчас на самом деле?
«Значит, это правда? – подумал лорд Эдмонд, когда его тетя, встав, объявила, что пора разойтись по комнатам и переодеться к обеду. – Неужели смерть Дика и матери и прошедшие с тех пор пятнадцать лет значили так мало, что последние полчаса уничтожили всю горечь, все страдания, всю вину? Неужели больше не осталось ничего важного, что должно быть сказано и решено?» И лорд Эдмонд почувствовал невероятное облегчение после той жуткой паники, которая охватила его по возвращении из Кентербери, когда он, взглянув вверх на лестницу, увидел отца и брата, стоявших там вместе с его тетей.
Однако когда Энн и Мэри, вместе выйдя из гостиной, направились в свои комнаты, у него возникло ощущение какой-то незавершенности. Короткое мгновение он смотрел вслед обеим женщинам, а потом быстро зашагал к себе в комнату, чтобы избежать необходимости идти по коридору вместе с отцом и братом, которые уже выходили из гостиной.
Ничто еще не закончилось, ничто не разрешилось. Он, его отец и брат просто были культурными чужими людьми. А Мэри? Что произошло с Мэри в последние несколько часов? Два дня он в поте лица трудился над тем, чтобы вызвать у нее отвращение к себе, которое пересилило бы то влечение, которое она испытывала к нему. Однако как только он увидел, что всей защитной броне, которую он воздвиг вокруг себя за пятнадцать лет, угрожает опасность, он забыл обо всем на свете, кроме собственной персоны и непреодолимой потребности видеть рядом с собой Мэри.
Даже его любовь к ней не могла служить ему оправданием. Эгоизм, по-видимому, прочно укоренился в нем, и он, несомненно, поставил Мэри в неловкое положение. «Мой друг», – сказал он отцу, положив руку ей на талию. И лорд Эдмонд не был уверен, что у него хватит сил провести еще этот вечер и весь завтрашний день, снова стараясь внушить ей отвращение к себе.
«Просто я бессердечный эгоист, а моя любовь к Мэри, очевидно, недостаточно сильна», – решил лорд Эдмонд.
«Итак, интересно, что же со мной происходит?» – задала себе вопрос Мэри. Ее ненависть к лорду Эдмонду улетучилась так же, как и ее решение немедленно покинуть Рэндалл-Парк. Более того, каким-то образом она оказалась крепко связанной с лордом Эдмондом не только из-за того, что любила его, но и потому, что он в ней нуждался.
Мэри не могла забыть, как он тащил ее за собой, даже не сознавая, что делает; и как держался за нее, словно она была единственной прочной и надежной опорой, оставшейся во всем мире, и как поцеловал ее, но не с той животной похотливостью, что в Кентерберийском соборе, а от всего сердца; и как надолго, очень надолго вцепившись в ее руку, даже повел на такую важную первую встречу с отцом и братом и там, представляя, назвал ее своим другом.
