Борьба и лишения, страх и долг, жажда мира, возвращения на родину и забота о своих близких — вот что определяло жизнь Вольфзангера и его друзей на фронте. Чем хуже становится положение немецких подразделений, тем активнее снабжают их спиртом. В большинстве случаев это водка, чаще всего разбавленная с различными добавками. Солдаты называют эту смесь ликером. «Плохая водка отражается на моем здоровье, — сетует Вольфзангep, — я просыпаюсь с дурной головой. Но продолжаю утешать себя в пьянстве». Напиваясь, он падает со скамьи, приятели снова поднимают его и на следующее утро рассказывают ему все, что с ним произошло, так как Вольфзангер ничего не помнит. Если удается достать хороший спирт, то больную голову удается им вылечить. «В состоянии похмелья я остаюсь только несколько минут, а потом прихожу в себя, выпив смесь коньяка». Это не имело бы особых последствий, если бы компания не напивалась каждый день. Вольфзангер пьет с другими солдатами, напившись, они посыпают себе волосы порошком от вшей, погружают друг за другом головы в холодный ручей или в ведро с мыльной водой. Вольфзангер пьет даже тогда, когда остается один, и делает заметки в своем дневнике, если, конечно, у него есть запас водки. «Полбутылки шампанского орехового ликера, — отрезвляют меня, — пишет Вольфзангер в одном из своих писем. — У нас не было ничего другого во время прекращения военных действий, кроме стакана бренди или другой выпивки. Не было больше ничего, что могло бы принести нам забвение. Поэтому мы цеплялись за вино. Души наши были опустошены, мы жили между боями и тяжелым трудом, и при этом старались достойно исполнить свой долг». Постоянный переход от опьянения и головных болей к новому опьянению и новым головным болям начиная с конца 1943 года сказывается на способности Вольфзангера к литературному труду. «Крепкий спирт отрицательно влияет на мою работу», — отмечает он на Рождество в своем дневнике. Однако несколькими днями позднее во время новогоднего празднества пишет о своей способности отказаться от алкогольного наркотика. «Я веду отныне праведную жизнь. Алкоголь не берет меня (до этого я все время пил водку)».
Любовь к матери в первую очередь заставляет Вольфзангера не предаваться депрессии и опускаться до полного алкоголизма. Для нее он собирает остатки юмора, чтобы возможно легкомысленнее отнестись к тому, что происходит на фронте. Он находит для него место.
Голод пронзал меня насквозь. Я разрывал бандероль, Доставал из нее огненные купюры И поедал их с наслаждением Среди огня, дыма и пепла. О,созерцание!
В стихотворении «Из свежего прошедшего дезинфекцию рукава моей меховой куртки» он благодарит мать за ее письма и одобрение его творчества. Кажется, что он все еще может поддерживать в себе радость, оптимизм и душевную стойкость. Он ест пирог, присланный «милой мамой», и ее внимание скрашивает ему трудные дни, подвигает на сочинение стихов. Он говорит: «Тень Гёте и легкость Шиллера вдохновляют меня».
Пирог стал мечтой для Адама.
И он вкусил его в раю.
Пирог, который лечил его тоску по Еве.
Был настоящим большим праздником для него.
Снова и снова просит Вольфзангер мать, чтобы она не брала на себя много забот. Действительность была так ужасна, что он не может писать о ней. Во всяком случае, он упоминает о тяжести своей жизни не непосредственно, а ограничивается лишь намеками. Если он и посылает ей рукописи и дневники с описанием своих переживаний на войне, то при этом уверяет ее, что у него дела обстоят совсем неплохо. «При этом я посылаю только последнюю часть моего дневника, самую трагичную и печальную, — сообщает Вольфзангер в своем письме от марта 1942 года, — однако все это было уже давно и, если Вы считаете, что это слишком тяжелое воспоминание, то не читайте ее». В дневнике от 24 ноября 1943 года он пишет, что мать не должна знать все о его жизни на фронте: «мне очень тяжела мысль о том, что мои трудности на фронте скажутся на настроении моей дорогой мамы. Она простит меня, но поймет ли? Все же матери обычно мало знают своих детей! Ведь мы быстро становимся взрослыми, и уже учимся острожному умалчиванию того, что могли бы откровенно сказать матери раньше… Кроме того, в письме не выскажешь того, что можно сказать в личной беседе». Следующее письмо, после того как Вольфзангер сообщил матери о своем желании описывать все им испытанное, он отправляет только через неделю. И в этом тоже сказывается его внутренняя раздвоенность. Он хочет уберечь мать и в то же время посылает ей свои записи, в которых война предстает во всей своей неприглядности. При этом он мирится с тем, что она узнает — или и без того уже знает — о том ужасе, который окружает ее сына. Он старается молчать, беспокоясь за нее, и в то же время хочет, чтобы она делила с ним его переживания. Правда, он делает это только тогда, когда непосредственная опасность уже осталась в прошлом. Отношение к матери важнее для него, чем к кому-либо, к другой женщине или к другу. С раннего детства он выделяет мать из всего остального мира.
