Спускаясь по лестнице, я думал о том, что каким-то странным образом моя первоначальная бутылочная версия приобретает права гражданства. Я вышел во двор, и, когда поравнялся с цветочной клумбой — гордостью общественности, — мимо моего уха просвистел камень. Бросали из окна. Но из какого? Камешек я на всякий случай поднял. А к нему ниточкой привязана бумажка. Я развернул листок. Еще один доброжелатель писал мне крупным почерком: «Если хотите знать имя вора, приходите послезавтра в восемь часов вечера в соседний скверик, вторая скамейка справа, один и без оружия».
* * *
«Приемный пункт стеклопосуды. Открыт с 9 до 18. Перерыв на обед с 13 до 14. Выходной день — вторник».
Сейчас двенадцать часов утра, среда. Окошечко закрыто. Почему? Странный вопрос. У меня такое впечатление, что эти пункты всегда закрыты. А уж если мне приходится сдавать бутылки, то окошечко закрыто намертво, до конца века. А если и открыто, то не принимают. А если принимают, то предварительно так облают, что потом целый день чешешься. Однако сегодня я пришел сюда не по личным делам, а по службе. Уверенно стучу в окошко. Ни ответа ни привета. Стучу. Кто-то там внутри задышал.
— Чего барабанишь, хулиган?
— Почему не работаете?
— Я ушел на базу, ясно?
— Откройте, милиция.
Сразу отодвинули фанеру. В окошечке появляется рожа, расколотая надвое подобострастной улыбкой.
— Бутылки принимаете?
— Нет тары. Но для начальства найдем.
...И никаких документов не спрашивает. Мгновенно почуял, что я, действительно, милиция, начальство. Как, почему? Загадка.
— Вы давно на этом месте?
— С девяти утра, начальник, как положено.
— Работаете давно на этом пункте?
— Понял, начальник, понял. Года четыре, а что?
— Клиентов своих помните?
— Почетных алкоголиков? Конечно.
— Посмотрите, пожалуйста, фотографию. Узнаете?
— Этот? Личность известная. Как начало месяца, он тут как тут.
— Что вы о нем скажете?
— Дебошир, скандалист. Однажды жалобу хотел написать, будто я посуду не принимаю. А куда мне ее класть, когда тары нет? Чуть стекло не разбил.
— Он случайно вам сумку не предлагал купить?
— Сумку? Нет. Хотя в позапрошлом месяце, точно, было такое. Бери, говорит, отец, за трешку, опохмелиться хочется, душа горит.
— Он был один?
— Не помню. Их много, это я один. За всеми не уследишь. Да еще бутылки с отбитыми горлышками подсовывают.
— А сумка хорошая?
— Да вроде ничего, почти что новая. Но у нас не скупка. Мы неположенных вещей не берем.
— Спасибо, до свидания.
— Эй, начальник, так у него можно принимать бутылки?
...Вот сволочь, боюсь, что теперь над моим Пшуковым поизмывается.
Правда, дела принимают такой оборот, что, возможно, Анатолий Петрович появится тут отнюдь не скоро.
* * *
«Если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет...»
У нашей милиции два врага. Первый — это «кто-то», который «кое-где, порой». Его мы стараемся выявить и схватить за шкирку. Но чем больше мы усердствуем, тем больше растет наш второй враг — статистика преступности, которая, по идее, должна уменьшаться в стране победившего социализма. Не всегда понятно, кто из этих двух врагов для нас опаснее.
В МУРе, при известной ловкости рук, еще как-то удается свести концы с концами, а ребята из ОБХСС волком воют. Все, молчу. Если и есть у милиции государственная тайна, которую надо беречь как зеницу ока, то это статистика (разумеется, не официальная, а фактическая). Кому-то, который «кое-где у нас порой», так понравилась государственная собственность, что он тащит все, что плохо лежит. А хорошо у нас лежит только один товарищ в Мавзолее.
Чур меня, изыди, сатана! Я не лезу в политику. И хватит об этом.
Лично я хочу жить честно. Я закончил юридический факультет Московского университета. У меня был выбор: прокуратура, адвокатура и тихая работа юрконсультантом в какой-нибудь шараге.
Тихая работа мне не по нутру. Пока не тот возраст. Конечно, кто-то должен отстаивать интересы родной организации от происков соревнующихся или смежных. Но ведь потом приходится доказывать, что и твоя контора ограбила своих смежников (сорвала поставки, нарушила сроки) на совершенно «законных» основаниях.
