Возвращались мы с бегов какие-то смурные. Я был раздосадован, что проиграл все деньги, а Сильвестре, кажется, тоже был чем-то опечален.
На перекрестке бульваров Конкистадора и Рио-Гранде мы остановились.
— Значит, вы не верите в чудеса? — тихо спросил меня Сильвестре.
— Какие еще чудеса? — переспросил я, поглощенный своими мыслями.
— Ну, например, дома начнут сейчас прыгать.
— Понял, — сказал я, — вы вчера перехватили. С перепоя, да? Бывает! Ну как дома могут прыгать, подумайте!
— А вот так, — сказал Сильвестре.
И вдруг, действительно, дома закачались, запрыгали.
Поднялась паника. Машины остановились. Женщины завизжали. А один седой господин сразу лег на мостовую.
— Подумаешь, землетрясение! — ответил я. — Нашли чем удивить. Дело обыкновенное. Но наши сейсмические станции работают из рук вон плохо. Надо было заранее предупредить население. Вы-то чему радуетесь?
— Как чему? — ответил Сильвестре, потупив взор. — Я его организовал. Я, извините, волшебник.
— Знаете, — возмутился я, — это уж противно. Бывают люди, общение с которыми мне неприятно. А вы вызываете у меня просто отвращение. Все печенки переворачиваются, когда я гляжу на вас. Большего лгуна и вруна в своей жизни не встречал. Если бы хоть капельку могли делать чудеса, мы бы не проиграли на скачках!
— Но вы меня не просили! — успел пролепетать Сильвестре.
— О чем я вас могу просить, врун несчастный, амеба, ничтожество! — заорал я. — У меня один выходной день в неделю. Все последующие дни я, как последняя собака женского пола, буду вкалывать в диспетчерской вокзала и возвращаться домой без задних ног — так единственный выходной вы мне испортили! Не приставайте ко мне с вашими дешевыми побасенками. Вы мне отвратительны! Слышите? Если вы и впрямь хоть что-то умеете, то провалитесь сквозь землю!
И он провалился. Я еще посмотрел по сторонам — нигде его не было.
Землетрясение кончилось. Женщины успокоились. Машины заскользили как ни в чем не бывало. Седой господин встал и, ни на кого не глядя, деловито стряхивал пыль с брюк.
Но, кстати, своим исчезновением Сильвестре меня не удивил. Лучшие друзья, когда я им давал в долг, тоже словно сквозь землю проваливались, так я их больше и не видел, а этот фрукт сбоку припека...
Теперь, когда я попадаю на ипподром, я изредка вспоминаю Сильвестре. Надо было бы нам обменяться адресами. Он, конечно, малый со странностями, говорит много глупостей, но такие нахалы и вруны иногда очень здорово угадывают лошадей. Тут бы он мне пригодился.
Часто, возвращаясь по шумным улицам, я всматриваюсь в лица толпы, надеясь увидеть Сильвестре. Но это занятие бесполезное. У меня скверная зрительная память. Из-за нее столько неприятностей по службе. А если как-нибудь ко мне подойдет Сильвестре и скажет: «Добрый вечер», — я все равно его не узнаю.
Танк вылез из-за холма, понурый и тяжелый. На секунду он остановился, повел пушкой чуть вправо, чуть влево — словно слон хоботом, словно принюхивался — и пополз на нас, устало переваливаясь по твердым, запеченным солнцем буграм.
Хуан лихорадочно рыл окоп. Струйки пота стекали с его голых плеч.
— Мы спрячемся, — сказал Хуан. — Как жалко, что наши товарищи не оставили нам противотанкового ружья.
Над танком кружили самолеты. Они сбрасывали маленькие бомбы. Бомбы с глухим звоном отскакивали от брони и взрывались — издалека можно было подумать, что падают мешки в воду, подымая фонтанчики брызг.
— Танк американский, — сказал я. — Какая-то необычная броня. Правительство закупило их на севере. Мы бессильны.
Самолеты ушли. Танк приближался. Я не верил окопу. Он не спасет нас.
— Хуан, — сказал я, — кто из нас останется живой, найдет тело другого и похоронит. Я побегу к городу. Может, танк последует за мной. Может, он заблудится в пальмовой роще. Может, он вообще свернет в сторону.
Хуан молча кивнул и прыгнул в окоп. Он лег ничком. Я видел, как напряглись его мускулы, словно он хотел вдавиться в дно окопа. Сверху на его мокрую спину посыпались тонкие струи земли.
Я побежал. Началась пальмовая роща, и я петлял между деревьями, и солнце очень пекло в затылок, и я не видел, нашел ли танк окоп Хуана, но чувствовал, что танк неторопливо следует за мной. Был момент, когда мне показалось, что он совсем близко и скоро ткнет дулом пушки мне в спину. Я подумал, что лучше остановиться, что это глупо — быть раздавленным, как кролик, — а там, в танке, молча жуют резинку и даже не притормозят, не взглянут на то, что останется от меня. Я подумал, что, может, надо остановиться, повернуться, широко расставить ноги, распрямить плечи и показать танку язык или кукиш. Это было бы необычно. Тогда, может, танк меня объедет, танкисты откроют люк, чтобы взглянуть получше на меня, — тогда бы я что-нибудь придумал.
