Правда, человек этот пытался поступать в консерваторию, но играл он, прямо скажем, слабо. Теперь он каждую свободную минуту отдает кларнету, чтобы в будущем году попытаться снова. Прежде человек этот подвизался в скверном джазе - может, там он и угробил свою музыкальную карьеру.
Я стою у витрины.
В стекле отражается простоватое, серьезное лицо.
Может, оно слишком угрюмо, может, нос чуточку кривоват - память об армейских состязаниях по боксу Брови прямые, от левого уголка губ тянется шрамик: как-то случилось нож отнимать у пьяного хулигана. Глаза голубые, ресницы густые и длинные.
Но кто же в наш век полюбит мужчину за прекрасные глаза? Мужчина должен вершить большие дела.
Где твои большие дела, Александр?
Они не начинались!
Ты толком даже не знаешь, что это будут за дела!
Ну, конечно, планы грандиозные, но пока это только слова. Впрочем, сегодня меня это мало печалит.
Когда мы вечером сидим в кафе и только столик разделяет нас, я заглядываю Линде в глаза и, как ни странно, в них вижу любовь. Но за что?
Сумерки на улице совсем уж сгустились, стало теплее, сосульки под крышами льют слезы о непостоянстве зимы. Мы идем по улице Ленина, к Старой Риге. Рука Линды в моей руке.
- Алло, Сандр! - раздается бодрый голос. Оглядываюсь: нас догоняют две девушки. Когда-то ходили на танцы в тот клуб, где я играл в оркестре. В ресторане были, а с одной даже по ребяческой беспечности как-то целовался, провожая домой. Дальше этого, правда, дело не зашло, имени ее и то не помню. Но сейчас мне и это кажется ужасным, хотелось бы вовсе ее не знать, и я отвечаю- Добрый вечер!
- Ты что ж, больше не играешь? - спрашивает она, с интересом оглядывая Линду. И та отнимает свою руку.
- Да, говорю, не играю.
Они уходят, и я опять забираю руку Линды в свою, только теперь уж она не такая теплая.
Выходим к Даугаве.
Справа от Октябрьского моста широкие ступени ведут к воде. Даугава освободилась ото льда, лениво катит свинцово-серые волны и, словно темный поток воспоминаний, вливается в белоснежное царство берегов - Ты живешь на той стороне? - спрашивает Линда.
- Да. Хочешь, заедем ко мне? Агенскалнские сосны, тут близко.
- Нет, нет, - отвечает она. - Не сегодня!
- Линда, сколько тебе лет?
- Восемнадцать.
Потом мы любуемся закатом.
И долго гуляем по набережной.
5
Наступил новый день.
Утром на улице Ленина встречаю ?тагутая. Говорим о том, о сем, и между прочим он замечает:
- Вчера провел вечерок с Линдой, - и глядит на меня испытующе.
- Вот как. Вчера? Может, позавчера? - говорю равнодушно, а сам как натянутая струна.
- Да нет, вчера! Проводил до дома. Девчонка, скажу тебе, знает толк в поцелуях!
Ха, ха, ха! В душе меня разбирает смех. Вчера вечером с Линдой был я, мы сидели у Даугавы, Линда пела мне песенки, потом я проводил ее домой, не поцеловав ни разу. Потом стоял на улице под окнами, пока у нее не погас свет, сказал: "Покойной ночи", - и только тогда отправился к себе. Был первый час. Ха, ха, ха!
- А чем до этого занимались? - спрашиваю.
- В ресторане сидели. Одна рюмка коньяку, вторая, потом гляжу, толкает меня коленочкой: "Пошли станцуем". Танцует она ничего!
Танцует ничего? Ха, ха, ха! Я беру Стагутая за лацкан и притягиваю к себе.
- Ты обратил внимание, какой у меня нос?
- Кривой. Ну и что? - говорит он, тараща глаза.
- А то, что у тебя будет такой же, если еще хоть одно худое слово скажешь о Линде!
- Ах вот оно что! Ревнуем! - с усмешкой произносит Стагутай. Мои угрозы на него как будто не подействовали. - Ну, будь здоров! - И он протягивает мне руку.
После некоторого колебания я беру ее и стискиваю с такой силой, что у Стагутая навертываются слезы. Он пытается вырвать руку, да не тут-то было. Наконец я сам отпускаю ее и ухожу.
Оглянувшись, вижу: Стагутай стоит на прежнем месте и трясет побелевшими пальцами. Кажется, он кое о чем призадумался.
6
Дни идут, недели.
Сегодня вечером ко мне приедет Линда.
В переполненном троллейбусе я создаю вокруг нее что-то вроде охранительной зоны из своих сцепленных рук. Теперь Линда может не бояться, что кто-то наступит ей на ногу или толкнет плечом.
