То есть, делать хотя бы что-то
В конце концов – шанс делать ошибки, это возможность не останавливаться на месте.
Тот, кто уверен, что не делал в жизни ошибок, либо на столько глуп, что не замечает их, либо на столько умен, что уже и не человек вовсе, а что-то вроде покойника.
Возвращавшийся из отпуска лейтенант Игорь Дмитриев вообще редко встречался со сволочами, и потому, доверял всем подряд.
Потом, в опустевшей избушке Ильи Облинского, он так и скажет всем причастным к истории с бешеным волком, собравшимся вместе:
– Я привык доверять людям, – и тогда Юрий Михайлович Ананьев, старый циник и утилитарист ответит Игорю:
– Где же ты обзавелся этой дурной привычкой?..
А пока Игорь слушал рассказы Алика, даже не задумываясь над тем, правдивы они, или нет. Между прочим, такое отношение к рассказам других, позволяет людям не задумываться над тем, правду ли говорят они сами…
Плебейство, это уверенность в том, что всем интересен.
Довольно навязчиво рассказывая столичные сплетни заполярному лейтенанту, Алик-франт постепенно начинал и сам верить в то, что едет на север именно по тем причинам, о которых рассказывает. Лишь однажды ночью, уже на перегоне Инта-Воркута, он проснулся на своей верхней полке и вновь ощутил щенячий страх. Страх мелкого человека, пойманного на не просто страшном, но еще и постыдном преступлении.
Человека, не имеющего права на человеческое снисхождение.
Тот страх, что проник в него, когда он понял, что смотрящий ему в глаза отец, может убить его.
Потом, Алик ощутит этот страх вновь. Когда будет гнать «Буран» с санями, наполненными песцовыми шкурами, и нервно ощупывать карман, заполненный деньгами…
А на утро, в то время, когда скорый поезд будет подходить к голубовато-серому зданию вокзала с надписью «Воркута» на крыше, спокойствие вновь вернется к нему. И он попросит Игоря:
– Познакомь меня с кем-нибудь из настоящих тундровиков.
– Есть у меня один товарищ в тундре, – лейтенант Дмитриев вспомнил об Илье Облинском, с которым он познакомился несколько месяцев назад, когда Игорь охотился на Нямда-ю, – Кстати, он тоже москвич…
…Москвич в заполярье это редкость.
Москва для тех, кто давно и на долго связал свою судьбу с севером, всегда будет и заманчивой, и нелюбимой за одно и тоже – символизм иной жизни. Так выходит, что Воронеж или Саратов, это что-то расплывчатое, размытое по одной шестой части суши, что и на карте не каждый заполярный житель сразу найдет. И предметом зависти они быть не могут, потому, что в заполярье почти нет династий – у каждого за спиной был свой воронеж или саратов.
Да еще, москвичу переехать в тундру легко, воркутинцу или интинцу в Москву – почти не возможно. Саратовы и воронежи для воркутинца доступны.
А Москва – это транзитная остановка между провинцией и мечтой.
Или таможня.
А еще вернее, приемник-распределитель.
И потому, никто не скажет: «Вот, вы, саратовцы…» – но каждый скажет: «Вот, вы, москвичи…» – словно все в Москве одинаковые, и все – плохие…
Но перемены постепенно проникали за верхний пунктир на карте.
– Поразительно, – сказал Игорь Алику, – Ты из Москвы едешь в заполярье, а от нас даже бомжи тянутся в Москву.
– А зачем бомжи едут в Москву? – удивился Алик.
– За тем же, зачем и олигархи – за лучшей жизнью…
Волк не умел нести ответственности за людские оценки.
Он даже не знал, что люди назовут его бешеным …
…Волк очнулся когда рассвело. Очнулся от боли в голове.
Все произошедшее с ним накануне виделось ему смутно, сквозь звон в ушах и непривычное ощущение, выворачивавшее его внутренности через пасть.
Постепенно он вспоминал.
Вспоминал человека.
Нет, не того, что был его другом, а второго, появившегося в избушке не давно.
Не дружившего с волком, и боявшегося его.
Хищник всегда чувствует страх того, кто рядом. Но страх второго человека не был страхом зайца, видящего оскаленную пасть. Его страх таил угрозу; весь вековой инстинкт волка говорил ему о том, что к этому, новому человеку нельзя поворачиваться спиной.
А его друг делал это не раз; и волк был бессилен – он не мог предупредить своего друга.
Волк не мог формулировать мысли, природа научила его формулировать только дела.
