Временно они поселились у Нелкиной тети Нины. Та работала проводником на поездах дальнего следования. И сутками не бывала дома. Тетю Нину кроме денег и барахла ничего в жизни не интересовало. Всю квартиру она завесила коврами, заставила картонными ящиками, в которых хранила свою страсть – хрусталь и сервизы. Она не расставляла посуду в серванте. Во-первых, не хватало места, во-вторых, она боялась как бы отдыхающие, которым она сдавала свою квартиру, не забрали что-нибудь на память.
На вопрос, зачем ей такое количество посуды, она ответить не могла. Тетя Нина не ожидала в гости ни большой мусульманской семьи, ни цыганского табора. Это была старая привычка собирать приданое для будущей дочери, которая так и не родилась. Возможно, из-за того, что у тети Нины требования к своему будущему мужу росли пропорционально собранному приданому.
Сейчас тете Нине стукнул уже пятьдесят третий годок. Она оставалась такой же уютной маленькой искусственной блондинкой. С ярко красным ртом и выразительным бюстом. Что привлекало к ней немало поклонников. Но тетя Нина упрямо ждала своего адмирала в отставке без вредных привычек с пятикомнатной квартирой и дачей, без наследников. Пока же его не было, она копила свои ковры, хрусталь, золото, доллары, и когда ее поезд медленно подходил к перрону вокзала, с любовью смотрела на надпись, сделанную на отвесной стене, каким-то патриотически озабоченым мичманом: «Севастополь – Россия», к которой всегда мысленно добавляла еще одну строчку: «Севастополь – Россия – 20 долларов в сутки».
На восьмой день во время завтрака Нелка ударила Толика по руке, которой он полез в сахарницу. С этого началась ее борьба за его человеческий вид.
А через десять дней наступил волнующий для Нелки момент знакомства с мамой Толика.
Они прибыли в район Камыши, в облезлую пятиэтажку, на первом этаже. Квартира оказалась в таком же состоянии, как и бывшая одежда Толика. Толик, волнуясь, познакомил женщин. Мать тоже была очень похожа на Владимира Ильича. Только с выбритой бородой и отсутствием лысины. Ленинша имела необычные пропорции, ее голова вместо классических восьми раз отмерялась в теле только шесть.
Нелка тоже не понравилась Ленинше. Они обе поняли – спокойной жизни пришел конец. Женщины стояли, как на ринге, глядя в глаза друг другу. Пока Толик не скомандовал брек: «Пора пить чай».
По версии политкорректных западных интеллектуалов – Ленинша была типичный homo sovetikus. Она обожала советскую родину. Любила тундру, тайгу, пески Каракума, Алтай и священный город Москву – коммунистическую Шамбалу. Еще Ленинша любила советский народ, который при помощи одного энтузиазма построил домны, прорыл каналы, добыл руду за полярным кругом, накопал искусственных морей и поставил на реках гидроэлектростанции. О ГУЛАГе она ничего не знала, как не знала о Катыни, об искусственном голодоморе на Украине, о переселении «плохих» народов в Казахстан и Сибирь. Не знала и знать не желала. Ленинша свято верила в линию партии. И считала, что близкие братские народы, например, латыши и туркмены, навсегда связаны между собой общей историей, русским языком и дружбой, которую цементировала советская культура.
Ленинша с тревогой следила за европейским пролетариатом. С американским, канадским, австралийским дело обстояло еще хуже. Она стыдилась за пролетариев Европы: как те могли податься на элементарные буржуазные уловки – пить утром кофе со сливками, пользоваться салфетками, ежедневно принимать душ, следить за ногтями, в отпуск ездить к Средиземному морю на собственных машинах, жить в двухэтажных домах, посещать вернисажи, магазины и рестораны, слушать музыку, после туалета мыть руки. Это шло в разрез с линией партии. Так должны жить только наши потомки, – укоряла Ленинша европейцев.
Сама она уважала бедность. Любила очереди. Дефицит продуктов и товаров, коммунальную квартиру с тараканами, тусклую лампочку в засраном туалете, общую кухню, забитую засаленной алюминиевой посудой, и вонищу совместного плотного проживания. И когда ей в 1967 году дали отдельную однокомнатную квартиру, Ленинша долго не могла привыкнуть к жизни без коллектива.
