– Да студентки по большей части. Была, правда, одна с фабрики кондитерской, конфеты носила с орехами, а так… даже вспомнить нечего.
– Не расстраивайся, будут ещё и у тебя настоящие. А интеллигентки эти, они носом только вертеть мастерицы, а сделать мужика счастливым не умеют.
– Да, надо идти в народ. Вот отключат от капельницы, оживу и… поеду в совхоз, – пообещал я.
– И правильно, – поддержал Мудрецов, – в совхозе – жизнь.
– Мальчики, на бочок все быстренько, – весело сказала новая медсестричка с безликим лицом, – трусики, раз-два, приспустили.
Мудрецов подобострастно задрожал исколотыми ягодицами:
– Наташенька, может, вы меня в правую, а то я на левом боку уже спать не могу.
– Можно и в правую, – согласилась Наташа и вонзила в Мудрецова шприц.
Я повернулся на живот и уснул. Похоже, Люда всё-таки добавила в капельницу фенобарбитал. Во сне мне явился Рукосуев, окровавленной рукой заносящий грязный скальпель над моим телом: «Глупости болтает, хамовит, называет неуважительно – без отчества, зарежу!». – «Нет… не убивай, жить хочу…» – закричал я… и проснулся.
Рядом с койкой стояла Люда.
– Пора вставать, будем к операции готовиться.
– А может, без клизмы обойдёмся? – я с надеждой посмотрел в голубые, как гжель, глаза.
– Конечно, без, – засмеялась Люда, – вам же не седалищный нерв вырезать будут.
Засмеялся и Мудрецов. В его армейскую бытность если смеялся один, то смеялся весь взвод.
Путаясь в трубке от капельницы, я неуклюже забрался на передвижную койку, и мы поехали по длинному больничному коридору. В голове проносились сцены из сна. «Зарежет, точно зарежет», – подумал я.
Рукосуев уже готовился, протирал зачехлённые резиновыми перчатками руки палача, пылил тальком, жонглировал скальпелем и что-то радостно напевал себе под нос.
– Я вас во сне видел, – сообщил я, вкатываясь в операционную.
Рукосуев перестал играть со скальпелем:
– Меня?
– Да, вас.
– И чем я у вас там во сне занимался?
– Вы меня убивали, убивали хладнокровно и умышленно. Кстати, я написал письмо в прокуратуру и передал его надёжному человеку. Если вы меня потеряете, то… ну, в общем, в ваших интересах сохранить мне жизнь. Мы теперь к одной капельнице подколоты, – и я истерически засмеялся.
– Быстрее надевайте на него маску, – поторопил Рукосуев медсестру.
Сладкий вкус эфира, лёгкость. Я мысленно попрощался с Мудрецовым, с сестричками, с видом Ленинского проспекта из окна, с вкусным запахом её волос. Тьма и – опять свет… Значит, поверил про письмо! Стали возвращаться рефлексы, покалывала подмятая рука. Плечо почувствовало чьё-то лёгкое прикосновение. Кожа подушечек пальцев нежная… Люся? Я открыл глаза. Надо мной стоял Рукосуев.
– Вы пришли за письмом? – спросил я.
Рукосуев махнул рукой и не ответил.
Повторная операция оказалась успешной. Муть уходила, просачиваясь жёлтым потом в больничный матрас. Пенициллином кололи всё реже и вскоре разрешили выходить во двор.
По двору в больничных халатах бродили черепно-мозговые женщины. За металлической загородкой шумел Ленинский. От нечего делать я рвал на мелкие кусочки кленовый листок. В воздухе пахло талой весной, хотелось выпить водки и проснуться не рядом с Мудрецовым. Ко мне подошла бледная девушка в больничном халате.
– Вот, лист рву, – я подвинулся на край скамейки.
– Вижу. – Она села рядом.
– А почему у вас на лице нет швов и шрамов, как у всех здесь?
– Я не из травмотделения, я из почечного.
– А-а-а, вам проще, внутренние органы скрыты от взглядов.
– Мне не проще, тот мир для меня отрезан навсегда, – она показала глазами на проспект.
За частоколом из металлических пик по тротуару шли люди и улыбались весне, не замечая теней в больничных халатах.
Счастье и безысходность, исполнение желаний и смертельная болезнь. И кажется – стоит только надеть короткую юбчонку, подвести глаза, и ты там – за пределами огороженной металлическими пиками Первой Градской.
Я посмотрел на девушку:
– Давайте в карты сыграем, в дурака?
– Я не играю в карты, так и не научилась, – она грустно улыбнулась.
– Я научу, это совсем несложно. А хотите – в очко?
Я принёс колоду. Мы играли часа два. Я не переставая говорил глупости, она смеялась.
