— "Хвала на камне — пустое дело.
Доброе имя человека — лучший ему памятник.
Тома Меррик. Скончался 15 августа 1849 года".
В сумерках она двигалась, словно привидение.
— Тут какой-то чокнутый лежит, — сказала она.
"Здесь лежит прах Билли Пейна.
Не тревожьте Билли Пейна.
В день, когда его убили,
Много мыслей погубили".
Из-под ног поднимался сладкий запах влажной травы. На деревьях, которые выделялись на фоне кровавого заката большими хирургическими щипцами, все еще пели птицы. Сам настояла, чтобы мы вошли в маленькую церковь. Дверь открылась со скрипом. На двери была прикреплена написанная от руки записка: «Чистка бронзовой утвари прекращена до особого уведомления». Свет, проникающий сквозь витражи, ложился полудрагоценными камнями на старые вытертые пыльные скамьи и блестел в бронзовых подсвечниках, придавая им вид средневековой нефтяной лавки. Она крепко держала меня за руку.
— Вы лучшее из всего, что происходило со мной в этой жизни, — сказала она с деланной искренностью.
* * *
В кабачке, когда мы пришли туда, было уже полно народу. Местные мужчины в джемперах грубой вязки сидели, развалясь в лучших креслах.
— Послушай, Мейбл, — крикнул один из них барменше, — может, еще всем по кружечке?
Мужчина с обмотанным вокруг шеи пенсильванским шарфом сказал:
— Он лучший фотограф в стране, но каждый снимок у него тысячу гиней стоит.
Мужчина в замшевых ботинках заметил:
— Наши мороженые рыбные палочки почти доконали его. Я ему сказал: «Сделай эти проклятые штуковины из гипса, старина, а тепло мы изобразим, воскурив фимиам». И что вы думаете? Ха-ха! У нас выручка почти на семь процентов возросла, а он какую-то художественную премию получил. — Он засмеялся глубоким смехом и глотнул пива.
Сам не отпускала моей руки. Мы прошли к стойке и сели на высокие табуреты, девушки на рекламных плакатах, одетые в пальто из верблюжьей шерсти, ковбойские ботинки и черные облегающие брюки, пили «Пиммс № 1».
— Две больших кружки горького, — сказал я. Сквозь окно светила неяркая желтая, как слабая лампочка, луна.
— Вы когда-нибудь думали, каково на луне? — спросила Сам.
— Почти все время думаю, — сказал я.
— Нет, серьезно. — Она сжала мою руку. — Скажите серьезно.
— Так каково же? — спросил я.
— Страшно, но замечательно, — сказала она.
— Как с вами, — отозвался я вполне искренне.
Она взяла свою кружку и скорчила мне гримаску. За окном раздался рев отъезжающей спортивной машины. Несколько камешков стукнуло по окну, сырой ночной воздух колыхнулся.
Сам была права относительно «Вариаций для духового оркестра» Шенберга. Мне же хотелось услышать прежде всего «Три места в Новой Англии» Чарльза Ивса, потому что я люблю безумные секвенции военного оркестра, но Шенберг действительно очень интересный композитор. Все любят обращать людей в свою веру. Сам не составляла исключения. Она вела себя мило, очаровательно, порой капризно. А я всегда питал слабость к маленьким эрудиткам. Мы ужинали в Кенсингтоне, в тесном заведении из двух небольших комнат, меню там было величиной с газету, и все, что могло быть обжарено в горящем роме, все там так и было приготовлено. Мы находились среди напудренных плеч и взятых напрокат фраков, и Сам чувствовала себя не в своей тарелке без длинных, по локоть, перчаток и браслетов с драгоценными камнями.
— Не волнуйтесь, — сказал я. — У вас прекрасное лицо.
Она показала мне язык.
— Не надо вести себя так зазывно, — сказал я. Официант наверняка услышал мои слова, и Сам покраснела до корней волос, чем очень меня удивила.
Нам нравилось одно и то же. Мы оба любили устрицы без лимона.
— Я люблю устрицы без приправ, — сказала Сам.
Я бросил взгляд на официанта, но Сам стукнула меня ногой по лодыжке. Отбивные были нормальные, и мне хватило выдержки, чтобы не выбросить десерт. Кофе мы закончили пить в половине первого ночи. Когда мы ехали домой, я остановил машину у парка. Сам сказала, что если бы мы были на луне, то увидели бы, какая половина мира спит.
— И мы были бы единственными людьми, которые бы по-прежнему видели солнце, — сказал я.
— Мне бы этого хотелось.
Начался дождь, и я снова тронулся с места.
