Но тут все наровчатские нотабли[40] дружно закричали:
— Верно, правильно! Браво! Переходите ко главному!
И успокоенный Хохряков начал свой рассказ:
— Ехал я на почтовых девять дней с небольшим, пока не приехал в Санкт-Петербург. Ужасно большой город, раз в десять больше нашей Пензы. Остановился в Балабинской гостинице. Шик прямо сверхъестественный. Переночевал благополучно. Утром велел коридорному начистить сапоги до военного блеска. Спрашиваю: «Где теперь изволит проживать государь император?»
Представьте себе, в гостинице никто не знает. Слава Богу, околоточный надзиратель на улице помог: «В Зимнем дворце». Я — туда, на извозчике. Господи, ну и дворец! Я там себе как самая ничтожная мошка показался. Отовсюду входы и выходы. Сто крылец, сто подъездов, и всюду миллионы деловых людей бегают. Я спрашиваю, как пройти к государю, по его личному словесному разрешению и даже приглашению. Не тут-то было. Спрашивают: «А где у вас бумаги? Где разрешение? Кто за вас ручается? Кому вы известны?» И тра-та-ти и трата-та… Я уже потерял присутствие духа, как вдруг подходит ко мне тот самый флигель-адъютант, который на балу в Наровчате такие насмешливые вирши складывал.
— Здравствуйте, — кричит, — пензяк толстопятый! Как живы, здоровы? Что в Питере делаете?
Я рассказал этому прекрасному гвардейцу все мое положение и все мои адские затруднения, а он говорит:
— Я понимаю, как вам тяжело в незнакомом городе, да еще без протекции. Подождите меня вот у этой арки, а я вам сейчас разрешение принесу.
Сказал и скрылся, а через четверть часа прибегает обратно.
— Государь очень рад будет увидеть вас в восемь часов за своим интимным чаем, а пока пойдем немного прогуляемся по Невскому проспекту и у Доминика в биллиард поиграем.
Ровно в восемь поднялись мы по роскошным мраморным лестницам в верхние, уютные, лишенные всякой официальности, домашние палаты молодых государя и государыни. Когда я сделал низкий придворный поклон, Александр Павлович любезно протянул мне руку. Я хотел ее облобызать, но царь не дозволил этого и сказал:
— Ручку ты поцелуешь у моей жены. Вот, Лизанька, мой друг из Наровчата. Прошу любить да жаловать. Ах, если бы ты знала, с каким отменным пафосом он танцует старинный гросфатер.
Я приложился к прекрасной маленькой ручке государыниной, и ее величество ласково сказать соизволила:
— Очень рада сделать знакомство с вами. Позвольте предложить вам чаю.
А государь говорит:
— Чего хочешь, брат Хохряков? Чаю или кофею?
— С позволения вашего императорского величества, попросил бы чаю.
— А с чем предпочитаешь чай, брат Хохряков? Со сладким печеньем или с марципаном?
— Как угодно вашему величеству.
— А что, брат Хохряков, а не разбавить ли нам чай китайский настоящим ямайским ромом?
— Думаю, что не повредит, ваше величество.
И тут государь обращается к своей порфироносной супруге:
— Не знаешь ли, Лизанька, остался ли у нас еще в погребе этот отличный ямайский ром?
— Кажется, остался.
— И чудесно, — говорит государь. — Ну-ка, полковник, — обращается он к юному флигель-адъютанту, — идите-ка в погреб. Поищите там рому покрепче и подушистее.
Тот мигом сорвался с места и исчез. Не прошло и четверти часа, как он вернулся с кувшином бемского граненого хрусталя, наполненным амброзией и нектаром.
Понимаете ли? Ром из царских погребов! Высочайшая во всем мире марка! У нас в Пензе лучшие знатоки вина определяли достоинство хорошего рома по мере того, насколько сильно он пахнул клопом. Но императорский ром — дело совсем другого рода: он благоухал и портвейном, и хересом, и малагой, и доппелькюмелем, и мадерой, и опопонаксом, и резедой, и имел он крепость необычайную. Я с трудом, через силу, выпил рюмки четыре, а больше не мог, натура не позволила. Вежливо, но отказался. В голове зашумело. Помню, как адъютант подал мне глазами знак уходить. Я низко раскланялся, а государь, смеясь, спросил меня:
— А скажи, брат Хохряков, починили ли в Наровчате тот мост, на котором я чуть-чуть не сломал себе ногу?
Мне стыдно и страшно было ответить, и я решился на маленькую ложь.
— Государь, — сказал я, — уезжая из Наровчата, я успел заметить лихорадочную работу над возведением отличного каменного моста через эту несчастную речку. Но в скорости он будет закончен.
