Неожиданно умер какой-то родственник полковника Мура, и полковник оказался наследником обширных владений в Южной Каролине. Но оставленное умершим завещание содержало кое-какие спорные пункты, которые могли послужить поводом для судебного процесса. При создавшемся положении личное присутствие полковника становилось необходимым. Он уехал в Чарлстон и взял с собою нескольких слуг. Двое из прислуги, проживавших в доме рабов незадолго до этого умерли. Неделю спустя после отъезда полковника миссис Мур прислала за мной: я должен был, по её желанию, заменить одного из недостающих слуг.
Назначение это было для меня настоящим счастьем. Я знал, что миссис Мур — добрая женщина, не способная обругать или избить слугу, даже если он был рабом, за исключением разве тех случаев, когда она находилась в дурном расположении духа, что бывало не чаще одного или двух раз в неделю, если не считать периодов сильной жары, когда такие приступы дурного настроения могли продолжаться с неделю.
К тому же я надеялся и на то, что моя преданность её любимому сыну Джеймсу расположит миссис Мур в мою пользу. Я не ошибся. Контраст между тиранией мистера Стаббса и моим новым положенном был так разителен, что я чувствовал себя почти счастливым. Ко мне вернулись веселье и прежняя беззаботность. Или я уже поумнел, или был слишком увлечён этим бездумным весельем и не хотел забивать себе голову мыслями о будущем, но я так наслаждался временным улучшением моей жизни, что перестал даже вспоминать о всех тяготах, связанных с моим положением.
Как раз в это время в усадьбу вернулась старшая дочь полковника Мура, мисс Каролина; она провела несколько лет в Балтиморе у тётки, которая её воспитывала. Дочь полковника не отличалась ни красотой, ни обаянием, зато горничная её, Касси,[19] которая в годы нашего детства была подругой моих игр, а сейчас, после столь долгого отсутствия, успела уже превратиться в женщину, была щедро одарена и тем и другим, была и хороша собой и мила.
От одного из слуг я узнал, что Касси была дочерью полковника Мура и рабыни, которая в течение года или двух пользовалась такою же благосклонностью полковника, как и моя мать. Женщина эта, как говорили, была поразительно хороша собой и в своё время чуть было не стала соперницей моей матери. Но она рано умерла, и девочка осталась сиротою.
Касси передалось всё внешнее обаяние как отца, так и матери. Она была невысокого роста, но обладала врождённой грацией и изяществом. Живая и гибкая, она могла бы служить примером для своей ленивой госпожи, целыми днями возлежавшей на диване. Нежный и чистый оливковый цвет её лица, переходивший на щеках в яркий румянец, был во много раз привлекательнее болезненной бледности аристократических красавиц Нижней Виргинии, а блеск и выразительность её глаз не имели себе равных.
В те годы я, как и всякий уроженец Виргинии, ещё гордился светлой окраской своей кожи. И хоть я уже на собственном печальном опыте мог убедиться, что раб, будь он чёрным или белым, всегда остаётся рабом и господин, не считаясь с оттенком его кожи, с исключительным беспристрастием награждает его ударами плети, я всё же, точно так же как и моя покойная мать, считал, что принадлежу к привилегированной расе, и всегда ставил себя выше тех, чей цвет кожи был хоть сколько-нибудь темнее, чем мой. Это нелепое тщеславие мешало мне сблизиться с остальными слугами, женщинами или мужчинами; я ведь был значительно светлее их. Само собой разумеется, что моё поведение порождало недоброжелательство с их стороны, и последствия его мне нередко приходилось испытывать на себе; ничто, однако, не способно было излечить меня от моей глупости.
В Касси африканской крови было, пожалуй, больше, чем во мне, но вопрос этот, как он мне раньше ни казался важным, терял своё значение по мере того, как я ближе узнавал её, и в конце концов я вообще перестал об этом думать. Мы часто бывали вместе, и её красота, живой характер и неизменно хорошее расположение духа с каждым днём производили на меня всё более сильное впечатление. Я полюбил её раньше, чем мне пришло в голову, что это любовь, Вскоре я понял, что она отвечает мне взаимностью.
