Эти-то брошюры и вызвали в южных штатах такое смятение и ужас среди плантаторов, юристов, негоциантов и лиц духовного звания. Испуг их пробудил столь горячий отклик и сочувствие на Севере, что ради уничтожения этих страшных мятежников там готовы были растоптать все былые гарантии свобод, до этого дня считавшиеся священными и незыблемыми. Оказалось невозможным терпеть далее свободу слова и свободу печати. По всей территории Соединённых Штатов Америки, едва только речь заходила об отмене рабства, разбушевавшаяся кучка людей попирала эти свободы.
Достаточно было нескольким сотням мужчин и женщин — людям в большинстве своём никому до сих пор не известным — организовать несколько публичных собраний и выпустить несколько брошюр — и вся страна оказалась перевёрнутой вверх дном. Да, вряд ли даже Иоанн Креститель своим пророчеством о приближении царствия небесного мог так напугать даря Ирода, книжников и фарисеев; но как тогда, так и теперь оказалось, что лучшим способом предотвращения надвигающейся катастрофы является убийство невинных.
Точно так же, как есть горные ущелья, где произнесённое вполголоса слово, повторенное потом тысячекратным эхом, отдаётся вокруг будто раскаты грома, бывают и эпохи, когда тысячи человеческих сердец таким же эхом отзываются на истину, как бы робко она ни была изречена. И тогда о великом значении этой истины можно судить по громким приветствиям и одобрениям или по глухому рокоту возмущения, негодования и порождённого нечистой совестью страха.
Остановившись в Ричмонде, куда я попал по дороге на Юг, я заметил, что волна тревоги докатилась и сюда. Комитет бдительности, спешно организованный для борьбы с распространением мятежных изданий, ретиво взялся за дело. Добравшись до центра города, мы увидели на улице огромный костёр, в котором горели недавно захваченные и признанные вредными книги. Одной из подвергнутых сожжению книг явился сборник, в который входили отрывки из речей, произнесённых несколько лет тому назад на депутатском собрании в Виргинии. В этих речах в самых ярких красках описывались страдания, причиняемые рабством. Но какие бы свободы в этом отношении ни допускались раньше, было решено, что впредь этого не будет.
В Ричмонде я нанял слугу и достал лошадь — это было необходимо, так как в Южной Виргинии не было никаких других средств передвижения — и поехал в Спринг-Медоу, место, где я родился. В те времена каждый незнакомый путешественник-иностранец мог легко возбудить подозрение. Поэтому, отвечая на расспросы, я говорил, что ещё много лет назад я приезжал сюда и тогда познакомился с семьёй владельцев Спринг-Медоу. Ведь я и в самом деле состоял даже в отдалённом родстве с этой семьёй.
По мере приближения к плантации я мог убедиться, что она находится в плачевном состоянии. Всё свидетельствовало о разрухе и запустении, которые всегда были так характерны для Виргинии, и мне показалось даже, что эти черты выступают ещё резче, чем прежде. Задумавшись, я медленно ехал по дороге; неожиданно моё внимание привлёк чем-то знакомый мне домик, расположенный у скрещения двух дорог. Оказалось, что это лавка мистера Джимми Гордона и помещение, где он жил сам. Отсюда до Спринг-Медоу оставалось миль шесть или семь. Вечер был ясный и тёплый. Какой-то пожилой мужчина мирно дремал, сидя на скамье перед домом. Это был сам Джимми Гордон. Я заговорил с ним, назвав его по имени. Он поднялся, пригласил меня в дом и угостил рюмкой персиковой водки, но сказал, что память у меня, вероятно, лучше, чем у него, потому что он никак не может припомнить моё имя. Я стал напоминать ему о молодом англичанине, который, лет двадцать назад пробыл неделю или две в Спринг-Медоу и за это время несколько раз заглядывал к нему в лавку. Он многозначительно кивал головой, задумывался, бормотал что-то сквозь зубы и в конце концов заявил, что, разумеется, отлично меня помнит. Я заговорил о Спринг-Медоу и её владельцах.
Джимми Гордон с грустью покачал головой.
— Разорились, — сказал он. — Да, сэр, окончательно разорились! Полковнику Муру на старости лет при-шлось уехать в Алабаму, и с собой он взял только тех немногих рабов, которых ему удалось вырвать из когтей шерифа. Больше мне ничего о нём слышать не приходилось. Плантация уже десять лет как брошена на произвол судьбы. В последний раз, заехав туда, я видел, что крыша дома почти совсем обвалилась.
