- Абалкин! Щекн! - гремит Комов. - Держитесь середины! Подальше от стен! Я продуваю площадь, у вас возможны обвалы…
Щекна сбивает с ног и юзом волочит по мостовой в компании с какой-то зазевавшейся крысой.
- Все? - раздраженно спрашивает он, когда ураган стихает. Он даже не пытается подняться на ноги.
- Все, - говорит Комов. - можете продолжать движение.
- Огромное вам спасибо, - говорит Щекн, ядовитый, как самая ядовитая змея.
В эфире кто-то хихикает, не сдержавшись. Кажется Вандерхузе.
- Приношу свои извинения, - говорит Комов. - мне нужно было разогнать туман.
В ответ Щекн изрыгает самое длинное и замысловатое проклятие на языке голованов, поднимается, бешено встряхивается, и вдруг замирает в неудобной позе.
- Лев, - говорит он. - Опасности больше нет. Совсем. Сдуло.
- И на том спасибо, - говорю я.
Из отчета Льва Абалкина.
Информация от Эспады. Чрезвычайно эмоциональное описание главного гаттауха. Я вижу его перед собой как живого невообразимо грязный, вонючий, покрытый лишаями старикашка лет двухсот на вид, утверждает, будто ему двадцать один год, все время хрипит, кашляет, отхаркивается и сморкается, на коленях постоянно держит магазинную винтовку и время от времени палит в божий свет поверх головы Эспады, на вопросы отвечать не желает, а все время норовит задавать вопросы сам, причем ответы выслушивает нарочито невнимательно и каждый второй ответ во всеуслышание объявляет ложью…
Проспект вливается в очередную площадь. Собственно, это не совсем площадь - просто справа располагается полукруглый сквер, за которым желтеет длинное здание с вогнутым фасадом, уставленным фальшивыми колоннами. Фасад желтый, и кусты в сквере какието вяло-желтые, словно в канун осени, и поэтому я не сразу замечаю посередине сквера еще один "стакан".
На этот раз он целехонек и блестит как новенький, будто его сегодня утром установили здесь, среди желтых кустов цилиндр высотой метра в два и метр в диаметре, из полупрозрачного, похожего на янтарь материала. Он стоит совершенно вертикально и овальная дверца его плотно закрыта.
На борту у Вандерхузе вспышка энтузиазма, а Щекн лишний раз демонстрирует свое безразличие и даже презрение ко всем этим предметам, "не интересным его народу": он немедленно принимается чесаться, повернувшись к "стакану" задом.
Я обхожу стакан кругом, потом берусь двумя пальцами за выступ на овальной дверце и заглядываю внутрь. Одного взгляда мне вполне достаточно - заполняя своими чудовищными суставчатыми мослами весь объем "стакана", выставив перед собой шипастые полуметровые клешни, тупо и мрачно глянул на меня двумя рядами мутно-зеленых бельм гигантский ракопаук с пандоры во всей своей красе.
Не страх во мне сработал, а спасительный рефлекс на абсолютно непредвиденное. Я и ахнуть не успел, как уже изо всех сил упирался плечом в захлопнутую дверцу, а ногами - в землю, с головы до ног мокрый от пота, и каждая жилка у меня дрожит.
А Щекн уже рядом, готовый к немедленной и решительной схватке, - покачивается на вытянутых напружиненных ногах, выжидательно поводя из стороны в сторону лобастой головой. Ослепительно белые зубы его влажно блестят в уголках пасти. Это длится всего несколько секунд, после чего он сварливо спрашивает:
- В чем дело? Кто тебя обидел?
Я нашариваю рукоять скорчера, заставляю себя оторваться от проклятой дверцы и принимаюсь пятиться, держа скорчер наизготовку. Щекн отступает вместе со мной, все более раздражаясь.
- Я задал тебе вопрос! - заявляет он с негодованием.
- Ты что же, - говорю я сквозь зубы, - до сих пор ничего не чуешь?
- Где? В этой будке? Там ничего нет!
Вандерхузе с экспертами взволнованно галдят над ухом. Я их не слушаю. Я и без них знаю, что можно, например, подпереть дверцу бревном - если найдется - или сжечь ее целиком из скорчера. Я продолжаю пятиться, не спуская глаз с дверцы "стакана".
- В будке ничего нет! - настойчиво повторяет Щекн. - И никого нет. И много лет никого не было. Хочешь, я открою дверцу и покажу тебе, что там ничего нет?
- Нет, - говорю я, кое-как упраляясь со своими голосовыми связками. - Уйдем отсюда.
