Лика посмотрела на меня внимательно. Она жевала печенье и показала, что не в состоянии ответить. Она слишком долго жевала, и я сказал:
- Я пойду.- Но сам чувствовал, что в этом опять звучал вопрос.
И Лика поперхнулась. Быстро проглотив, она проговорила:
- Никуда вы не пойдете. Здесь же ваши амебы!
Конечно, куда я мог уйти от своих амеб!
Спохватившись, что я, видимо, не так ее могу понять, Лика посмотрела на меня сквозь ресницы и сказала, дотронувшись пальцем до моего колена:
- Вo всяком случае, я вас не гоню…
От неловкости я дернул за шнурок торшера, и круг света упал на ее лицо.
- Погасите.- Она защитилась ладонью.- Я так устаю от света там - на сцене. Посумерничаем еще?! Я люблю - при свете уличных фонарей.
Я погасил.
Она поднялась и, противореча себе самой, зажгла верхний свет.
- Сейчас я буду угощать вас своими винами.
Она достала две узкие длинные рюмки и сначала в одну, потом в другую стала аккуратно из разных бутылок наливать разноцветные вина - алое, золотистое, бордовое, янтарное, белое, черное,- и они остались лежать слоями.
- Это я сама настаивала… из ягод. Очень милые коктейли получаются.- Она поставила рюмку на столик торшера и подала розовую соломинку.- Это почти не пьянит, но снимает кое-какие застежки с души… Пить надо не разрушая колец - такое условие! - И, опустив свою соломинку в рюмку, она показала "как".
- А с последнего кольца нельзя начать? - улыбнулся я.
- Нет. Тогда не получится,-серьезно ответила Лика.- Вам непременно надо не так, как все…- улыбнулась она примиряюще.- Я дома редкий гость. Все на колесах. Театр ведь наш-областной. И когда возвращаешься, хочется чем-то скрасить свою жизнь. Приходят друзья –все из театра, и всегда за полночь. А вообще, вся жизнь так. В чужих страстях, желаниях, надеждах. Они становятся своими… а свои?.. Вот уже пять лет… почти пять.
- Пять?
- Да… почти. Я ведь не кончала института. Меня в театр тетка устроила… Кончила я потом уже студию при театре… Но все же, видимо, когда нет своей личной жизни… Вот я не могу, например, играть взрослых ролей мать… Я не пережила материнство… Да и вообще ничего путного не было в моей жизни.
- Ну что вы - у вас… все еще впереди.
- Конечно, это милое утешение, но важно, чтобы и позади было… Мать была певицей. Она умерла во время войны. Я осталась на руках у тетки. Тетка сдала меня в интернат, да - как сдают багаж. Привозила мне подарки. Я не сужу ее, но лучше бы уж ничего не возила. Мне завидовали все девчонки.
Лика скинула туфли и сидела, подобрав под себя ноги.
В такт своей речи она чуть-чуть покачивалась. Умолкла, с недовольной миной посмотрела на верхний свет:
- У меня есть прекрасные свечи, я привезла. Давайте зажжем? - Она пошла и достала из чемодана разноцветные толстые витые свечи. Многоколенный подсвечник стоял на треноге возле дивана. Лика вставила свечи и зажгла их от зажигалки, погасила свет. В комнате сразу стало сумеречно. Вместе с восковым дымком поплыл сладковато-смолистый дух - такой бывает на вечерней заре, когда молодые сосенки стоят чинно и держат на своих ветвях нежно-зеленые побеги - маленькие свечи на вечерней заре…
- Я закурю, ничего? - спросила она. И, выпустив дым и отведя его от меня рукой каким-то совсем моим жестом, спросила: - Да… о чем я?..
Я понял-она не рисуется. И вспомнил, что на протяжении нашего знакомства я не раз подсознательно ощущал, как вдруг ее голос делался похож на мой, и в прищуре глаз, и в походке являлось что-то вдруг неуловимо мое… Тут как-то случайно в ящике стола наткнулся на не отправленные ко мне письма - одно из них было запечатано в конверт, другое лишь начато: почерк был удивительно моим. Здесь же лежали другие неотправленные письма-тоже странность!-записки, заметки, конспекты,-и везде почерк был уже не похож на мой, нои везде разный: ее и чуть-чуть как будто не ее.
В рюмке оставалось три колечка, и я, до того терпеливо игравший в игру, смешал их, позванивая соломинкой. То же почти одновременно сделала она, и озорные, немножко какие-то плотоядные скобочки обозначились по бокам- ее губ. Она улыбнулась, как говорят, зовуще. И меня обдало жаром. Она так и смотрела на меня-игриво и маняще, а в зрачках где-то глубоко таился испуг ожидания.
