Его «друг и спаситель» рассуждал иначе. Неподалеку от границы он убил своего спутника. Потом благополучно перешел границу и рассказал польской разведке о гибели Сосновского, о Батеце и о том, будто он погиб от пули пограничника, а своим украинцам — о слабой работе подпольных боевых групп и возрастающих трудностях.
Поляки заинтересовались рассказом Очеретко и сочли нужным поручить операцию не опытным своим разведчикам, которые были в поле зрения иностранной осведомительной службы, а новозавербованным — Ирен Жабоклицкой-Сосновской и Павлу Очеретко. Однако весьма часто секреты польской разведки становились достоянием Интеллидженс сервис, Ай-Си, Сюрте, абвера, или даже румынской Сигуранцы, или югославской Службы Безбедности, не говоря уже о ГПУ. Так было и на сей раз.
— Здравия желаю, Ирина Львовна! — щелкнув шпорами и сделав церемонный поклон, сказал подошедший полковник Павский.
— День добрый, миленький Ван Ваныч! — пропела Ирен, протягивая с обворожительной улыбкой руку для поцелуя. — И вам не жарко в таких сапогах?
— Мы люди военные, — поджимая как-то по-особому губы в трубочку и выставив вперед нижнюю челюсть, сказал Павский и приложился к руке. Потом снова вытянулся, выпятил грудь, звякнул шпорами и поклонился одной лишь головой. — Сегодня, мадам, вы очаровательно выглядите, — закончил он, переведя взгляд на есаула, измерил его сверху донизу и, протянув ему два пальца, пренебрежительно бросил с высоты: — Мое почтение!
И в душе и с виду Павский был настоящим солдафоном: твердо печатал шаг и в строю, и когда шел по делу, и на прогулке; отдавая честь кадету, весь вытягивался, лихо прикладывал руку к козырьку, точно нижний чин перед генералом. При всем совершенстве форм он не пользовался успехом у дам, казалось, природа испугалась и выбросила его из утробы матери на два месяца раньше, лишив главной изюминки. Чувство прекрасного было ему чуждо. Его не волновали тихие, подернутые розовой дымкой вечера, лунные ночи, глубокая синева неба, не трогали страдания, волнения и тревоги окружающих его людей — все проходило стороной. Полковник Павский не отдал дань времени, не уступил ему ни пяди, и его мировоззрение было копией отцовского. Служака-воин, пунктуальный исполнитель чужой воли — и только.
— Иду от Александра Георгиевича, — сказал Павский, — генерал приглашает вечером на форель. Вы придете?
— Право, не знаю, — кокетничала Ирен.
— Будут, как обычно, Кучеров, Берендс, Людвиг Оскарович сейчас у него.
«Интересно, — подумала Ирен, — почему в последнее время меня так преследует Берендс? Нравлюсь все-таки я этому остзейскому барону или нет? Прямо гипнотизирует меня, как удав цыпленка! Не могу его раскусить, он слишком умен. Умен и опасен».
Тем временем остзейский барон, вызывавший у Ирен такие опасения, стоял у крыльца дома, в котором жил генерал Гатуа, и, расшаркиваясь и кланяясь, благодарил за приглашение и уверял, что для него великая честь бывать у такого замечательного человека, как Александр Георгиевич Гатуа.
— Придут Кучеров, Павский, Скачковы и, наверно, Хованский. Он приятный, умный человек! — сказал Гатуа.
— И пресимпатичный! — подтвердил Берендс.
— Потом обещал чика Васо и... кого бог пошлет! А вас, дарагой барон, папрошу быть тамадой. Вы немногословны, а краткость — сестра таланта, — закончил, хитро улыбаясь, старый Гатуа.
Дело было в том, что Берендс, выпив лишнее, становился многословен и даже болтлив.
— Исталанился мой талант, Александр Георгиевич, осталось старческое пустословие! А обо всем прочем Саади еще сказал: «Со злым будь злым, с добрым будь добрым. Среди рабов будь рабом, среди ослов — ослом».
— Ну, знаете, мне больше нравится взгляд Эпикура на эти вещи, вашего любимца: «Нечестив не тот, кто отвергает богов, а тот, кто присоединяется к мнению толпы о богах».
— Вы правы, генерал, и бьете не в бровь, а в глаз! До вечера!
За углом дома, неподалеку от крыльца, стоял, прижавшись к стене, Мальцев и внимательно слушал их разговор. Его глаза то загорались любопытством, то наливались злобой. А шагах в десяти, на каменной стене, грелся на закатном солнце большой полоз, пожиратель «поскоков»
