Могучим трепетом охваченная вдруг,
Поникли старики седыми головами,
С угрозой юноши взирали к небесам,
Рыдали женщины, покрывшися чадрами,
Рыдали, волю дав скопившимся слезам.
А странник не смолкал: «Нет, братья, не устанет
Он мучить нас, пока его не победим.
Мы не страшны ему? Так пусть средь нас предстанет!
Ззчем он прячется, когда неуязвим?»
«В чертоге золотом сидит он, стар и жирен,
Жесток и пресыщен… Как близко от людей!
Вот там, где твердь небес… Когда б взамен кумирен,
Ненужных идолов, ненужных алтарей, —
Все камни, что на них истрачены, умело
Сложить в могучий столп, давно бы столп достиг
Вершиною небес. — Что же медлим мы?.. За дело!
Где камни? кирпичи? Скорее!.. дорог миг!..»
III
И пронесся в край из края
Клич безумный: «На Эвфрат!
Там, на небо посягая,
Люди, мщением пылая,
Столп незыблемый творят».
И откликнулись все страны.
Отовсюду, средь степей,
Потянулись караваны.
Основался вкруг поляны
Целый город шалашей.
Что за радостные крики
И лобзанья без конца!
Примирился раб с владыкой;
Пред надеждою великой
Все сплотилися сердца.
А пустынник средь почета
Над толпою всей царит.
Целый день кипит работа,
Камни сложены без счета…
От блаженства он молчит.
Иль, не выдержав молчанья,
Ночью плачет в тишине.
Эти слезы без названья, —
Мести, счастья, упованья, —
О, как сладостны оне!..
IV
Шли дни и месяцы. Поднялся столп мятежный
Превыше облаков, но не достиг небес.
И мрачен стал народ. Былой раздор воскрес, —
Несчастья спутник неизбежный.
Одни, уже остыв, убрали шалаши,
Других же тронули пустынника моленья.
Он сохранил один средь общего томленья
И гордость дум, и пыл души.
Он больше не молчал. Снедаемый заботой,
Весь день он убеждал, молил и укорял,
Примером собственным ленивцев ободрял,
Но тяготились все работой.
Когда ж сходила ночь, и столь желанный сон
В постылых шалашах вкушал народ усталый,
Один, не зная сна, от горя одичалый,
На верх столпа взбирался он.
Внизу вился Эвфрат змеею серебристой
И полночь усыплял журчаньем светлых вод,
И в сумерках седых с пустынею душистой
Вдали сливался неба свод.
А бледный человек вперял свой взор в созвездья, —
Был взор бессонницей и горем воспален.
«Да», вижу, он шептал, «далек твой звездный трон…
Но не спасешься от возмездья!..»
…………………….
Был знойный день. Народ в палатках изнывал,
В зловещей тишине пустыня цепенела.
В Эвфрате плавился сверкающий металл,
Над всей землею мгла висела.
А к вечеру, свистя, пронесся ураган
И яростно вертел песчаными столбами,
Горели облака багровыми лучами
И волновались, как туман.
Но вот сгустился мрак. Изломанной стрелою
Блеснула молния и туче в грудь впилась.
И туча, застонав над дрогнувшей землею,
Горячим ливнем пролилась.
А люди?.. Пред лицом разгневанной святыни
Дрожали, каялись, молились богу сил,
И будь меж ними он, виновник их гордыни,
Он смерть бы горькую вкусил.
Но не было его. Среди стихий стенящих
На башне он стоял с открытой головой,
И с воплями грозы и с треском туч гремящих
Сливал бессильный голос свой.
«Ты понял! — он кричал: — ты, наконец, рассержен!
Пред близкою бедой все силы ополчил.
Ты ураган послал, чтоб был мой столп повержен,
Все стрелы молний расточил!..»
«Греми, бушуй и злись! Я здесь один — ты видишь —
Но ты не страшен мне, ты — с яростью своей.
Не страшен потому, что я люблю людей,
А ты их только ненавидишь…»
«Умру, — моя любовь затеплится во мгле,
И в шепоте руин мой голос будет громок.
Сквозь вихорь и грозу услышь меня, потомок!
Услышь: нам тесно на земле!..»
Но тут пустынник смолк. Внезапно, пламенея,
Как будто надвое распался неба свод.
На миг один сверкнул поток вспененных вод,
Сверкнули шалаши, белея,
Верблюды, рощи, столп высокий, а на нем
Безумный человек с простертыми руками…
Сверкнули, — в тот же миг ударил мощный гром
Между землей и облаками,
И рухнул гордый столп, и тяжестью столпа
Убит его творец — с своей надеждой вместе…
Потом гроза прошла, — и храм на этом месте
Воздвигла робкая толпа.
V
Минул столетий ряд. Тот храм давно стал пылью.
Но был пустынник прав: жива его любовь.
Легенда смутная становится вдруг былью,
И древний столп творится вновь.
Не против неба, нет. Свод неба бесконечный
Созревший человек мечтой давно проник,
Узнал, что он один с своей тоскою вечной
