— Нет, Салахетдин, это не так: виноваты и я и Магира-ханум. Может быть, и Гульшагида что-то недосмотрела… Повторяю — все будем отвечать. Однако в решительную минуту больная была в ваших руках, и вы отнеслись к ее судьбе равнодушно, черство. Вот в чем дело!
— Вы всегда меня…
— Согласен — это не первое предупреждение! Если бы вы были более серьезны, чувствовали свою ответственность, давно сделали бы для себя вывод. Тогда не произошло бы и этого несчастья.
Саматов с надеждой посмотрел на Алексея Лукича. Главврач знал, что у Саматова есть сильные покровители вне больницы, и обычно избегал выступать против него. Но сегодня даже он не решился открыто защищать виновного.
Саматов попытался пустить в ход последние средства, не раз выручавшие его в трудные минуты.
— Вы просто мстите мне, — заявил он, не моргнув глазом.
— Надо все-таки уважать и себя и коллег, Салахетдин! — с глубокой обидой ответил за всех профессор. — Наглость не украшает человека.
— Нет, дорогой профессор! — перешел в наступление Саматов. — Вы сегодня взваливаете всю вину на меня, вместо того чтобы обвинить Магиру Хабировну и Сафину. Вы пристрастны! Делите врачей на две группы: одни — ваши любимчики, это те, кто низкопоклонствует перед вами…
Врачи гневно зашумели. Даже нерешительный Алексей Лукич поднялся с места и, побагровев, сказал:
— Салах Саматович, сейчас же извинитесь перед коллегами и прежде всего перед Абузаром Гиреевичем!
Салах, насмешливо глянув на него, ответил:
— Я не трус, как вы! Я сумею, где надо, сказать свое слово!..
Теперь и планерка была воспринята в больнице как еще одно чрезвычайное происшествие.
О смерти Чиберкеевой велось много разговоров и споров среди врачей, приехавших на усовершенствование, — такое из ряда вон выходящее событие не могло пройти бесследно.
Гульшагида, явившись в понедельник в больницу, еще не знала, что ее имя тоже упоминалось на планерке. А узнав, оторопела. Побежала к Магире-ханум. Но в терапевтическом отделении ее не было. Заглянула в палату медсестер. Здесь одиноко сидела очень грустная Диляфруз. Гульшагида заметила, что девушка украдкой вытирает слезы.
— Расскажи толком, Диляфруз, что случилось? — недоумевала встревоженная Гульшагида.
Диляфруз ответила очень странно:
— Скоро все узнаешь. Наверно, тебе и самой захочется плакать… — Встала и вышла.
Это было сказано с глубокой обидой и болью. Недружелюбный, холодный взгляд, брошенный девушкой через плечо, особенно поразил Гульшагиду. Что же это такое? Неужели она чем-то неосторожно обидела Диляфруз? Или тут скрыто что-то более серьезное, еще не известное Гульшагиде?
Она вышла в коридор. На диване у окна сидела Асия, опершись о подлокотник. Она задумалась, рассеянно смотря в окно.
— Почему ты сидишь в одиночестве такая грустная, Асенька? — спросила Гульшагида, хотя и у самой было тяжело на сердце.
— Не могу войти в палату — все Аниса-апа перед глазами. Когда была жива, терпеть ее не могла, а теперь жалко… — Асия утерла слезы кончиком рукава. — Вот и Диляфруз тоже…
Утешая девушку, Гульшагида все же спросила:
— А при чем тут Диляфруз?
— Ах, не спрашивайте… Она как-то непонятно ведет себя… Не будем о ней… Мне очень грустно, Гульшагида-апа. Всякие мрачные мысли приходят в голову… Если у вас есть немного времени, поговорим о другом. Вы не рассердитесь на меня? Ведь вначале я оставила очень плохое впечатление о себе, правда? Я действительно какая-то странная…
— Я не люблю думать о людях плохо, Асия. А потом — мы врачи. Этим многое сказано…
— О вас здесь говорят разное, — вдруг открылась Асия. — Будто вы из богатой семьи, потому и гордая, ставите себя выше других…
Тень задумчивости легла на лицо Гульшагиды. Что за сплетни глупые ходят о ней? Кому нужны эти выдумки?.. Она грустно посмотрела куда-то вдаль, на видневшиеся за окном белые облака.
— Да, Асия, я действительно дочь очень богатых людей, — справившись с собой, серьезно и задумчиво сказала Гульшагида. — Когда я осиротела, меня растил и воспитывал народ. А народ — он большой и очень богатый…
— А потом что было с вами?
— Что было потом, Асия, я расскажу когда-нибудь после.
