— Присаживайтесь, — сказал Беллмен, неопределенно махнув рукой, и гости опустились на стулья.
Сам он выдвинул кресло из-за письменного стола, как будто собираясь в него сесть, но так и остался стоять. Может, он не вполне осознает свои действия? Как им сейчас поступить: ждать его вопросов или начинать самим?
Молчание затягивалось, и наконец Нед прочистил горло:
— Как я понимаю, мы должны отчитаться о состоянии дел на фабрике в этом месяце?
Беллмен поднял руку к небритому подбородку и звучно поскреб щетину. Расценив этот жест как согласие, Нед приступил к докладу. Поразившая городок эпидемия не обошла стороной и фабрику, унеся многих работников. Несмотря на это, более половины заказов было выполнено в срок. Что до остальных, то доверительные отношения с заказчиками позволили почти во всех случаях договориться о переносе сроков поставки. Лишь немногие отказались перезаключать контракты. В целом все обстояло лучше, чем можно было ожидать.
Беллмен наконец-то сел в кресло, но по его виду невозможно было понять, слушает он или нет.
Нед шевельнул бровью, подавая сигнал Крейсу, и тот подхватил эстафету:
— Касательно технических и производственных вопросов…
Он вкратце описал возникшие сложности, рассказал о принятых мерах и объяснил, почему он действовал именно так, а не иначе.
Беллмен безотрывно глядел на свои сложенные на коленях руки.
— Здесь подробный отчет по всем позициям…
Нед протянул пачку листов, а когда Беллмен не выказал намерения их взять, поднялся и положил бумаги на стол. Крейс также поднялся, торопясь завершить эту тягостную встречу.
— А как Дора? — спросил Нед, предпринимая еще одну попытку достучаться до сознания человека, которого он считал не только своим нанимателем, но и другом. — Надеюсь, ей уже лучше?
Он встретил взгляд Беллмена. Заданный вопрос пробудил в глазах того какой-то темный всплеск, но ответа не последовало.
Перед самым уходом Крейс предложил встречаться хотя бы дважды в неделю, чтобы он и Нед держали Беллмена в курсе событий на фабрике. Хозяин дома рассеянно кивнул, и гости отбыли восвояси.
По пути на фабрику оба размышляли об оставленной позади семейной трагедии и о собственных горестях. Они миновали «Красный лев», где пятью месяцами ранее Крейс праздновал свою свадьбу, а затем кладбище, где он недавно схоронил жену. Каждый из мужчин думал о своем, при этом без труда догадываясь о мыслях идущего рядом. Когда впереди показались фабричные ворота, Нед сказал:
— А ведь он даже не выразил тебе соболезнования.
Крейс пожал плечами:
— Много ли толку в соболезнованиях? Да и тебе он никак не посочувствовал.
— Мама была уже старой, ее время пришло. Она это понимала, и я это понимал.
Неду незачем было оправдываться за Беллмена, но он мог сказать, и он сказал:
— Горе его надломило.
Крейс не замедлил шаг и не поднял глаза.
— Все мы надломлены, Нед, — молвил он угрюмо. А затем, пожевав губами как бы в попытке избавиться от ядовитой интонации, добавил: — Чего уж там. Кому-то страдания по карману, а кому-то нет. Нам на хлеб зарабатывать надо.
Все время Беллмена было посвящено заботам о дочери. Помимо бальзамов, масел и разных медикаментов, на столике у ее постели были разложены листы с регулярно обновляемыми данными: частота пульса, длина вдоха и выдоха, температура тела… Он стал настоящим экспертом по всевозможным оттенкам бледности и высматривал признаки румянца на ее щеках с тем же напряжением, с каким моряк после долгого плавания высматривает на горизонте признаки земли. Он был постоянно озабочен состоянием атмосферы в комнате. Не слишком ли здесь душно? Не прохладно ли? Нет ли сквозняка? Он открывал и закрывал окна, требовал дополнительных одеял и вскоре убирал их прочь. В ход шли стеганые ночные кофточки, варежки и меховые муфты — только затем, чтобы вскоре от них отказаться. В течение дня миссис Лейн и Мэри всегда были рядом, и он делил с ними уход за больной. А по ночам он дежурил у постели один.
В полночь он проводил последние измерения температуры и пульса, после чего садился в кресло и через какое-то время начинал клевать носом, а еще чуть погодя впадал в полное беспамятство. Позже ночью чернота в его сознании начинала рассеиваться, и он оказывался в неведомой серой области, в пространстве между сном и явью. Здесь его посещали странные, причудливые идеи, и тогда он, найдя во тьме карандаш и блокнот, открывал чистую страницу и делал торопливые многословные записи. Был ли в этих записях какой-то смысл? Сможет ли он вообще разобрать свои ночные каракули при свете дня? Подобные вопросы не приходили ему в голову; они относились к другому миру — далекому, чужеродному, никак не связанному с этим. Затем прилив сменялся отливом: уже полусонный, он откладывал блокнот и снова погружался в забытье. Проснувшись утром, он сразу приступал к осмотру больной, обращался к своим таблицам и графикам, а недавние сновидения отходили на задний план как нечто несущественное. Еще более слабыми были воспоминания о той ночи на кладбище — настолько слабыми, что их не стоило принимать в расчет.
