Рыдания подступают к горлу, вот-вот вырвутся, он кладет револьвер на софу, идет по комнате, останавливается у окна. Солнце бьет в лицо, он ждет, что скажет ему Руй Мигел; может, хоть пообещает, что еще раз попробует. Теперь время идет быстро. Молчание затягивается, и Зе Мигел спрашивает, сам не понимая, как может открывать рот и говорить:
– Хочешь еще раз попробовать, может, получится?
– Нет, не стоит труда. Не могу.
– Может, удастся.
– Нет…
– Может, получится, попробуй.
– Нет!
– Попробуй.
– Я все делал – и не смог.
Они разговаривают доверительно, полушепотом, словно разрабатывают во всех подробностях план мести, собираясь убить кого-то. Очень скоро, через несколько минут. Они не глядят друг на друга, чужды друг другу, и все же они – сообщники. Руй Мигел захвачен предложением отца, соглашается с ним без страха, какое наслаждение – самому решать свою судьбу, он понимает – когда он нажмет на курок, все вокруг исчезнет; уверенность в том, что так и будет, приводит его в восторг, самому решить свою судьбу – это же потрясающе. Ничто никогда не зависело от его воли, а теперь ему подвластно всё, всё без исключения: пульсация мира, вещи, которые исчезнут, люди, которые смолкнут, воздух, свет весны.
– Кто будет плакать, так это мать, – говорит он без всякой агрессивности.
– Да, она будет плакать. Мы оба будем плакать.
– И ты?! Почему?…
Никогда не обращался он к отцу на «ты», он презирал его, и это началось тогда, в субботу вечером, на ярмарке – помнится, около тира стояла проститутка с крашеными волосами, усталая и чтарая; а теперь они с отцом близкие друзья. Отец дарит ему предмет, который позволит ему самому решить свою судьбу. Руй Мигел притрагивается к револьверу, улыбается – все еще несмело, а может, недоверчиво, – берет его, перекладывает с ладони на ладонь, поглаживает влюбленно.
Теперь в выражении его лица нег ничего робкого, ничего женственного.
– Да, я буду плакать, – повторяет Мигел Богач с горечью. Он не может совладать со слезами. Но ему нужно договорить свою мысль до конца.
– Потому что я сделал для тебя очень много, и все было напрасно.
Руй Мигел снова улыбается, он кажется счастливым; судорожно сжимает руки отца, потом целует, прикладывает к своему лицу и снова целует. Зе Мигел резко вырывает свои руки из рук сына, словно тот замарал их поцелуями, трет ладонь о ладонь, даже в машине их больно жжет от прикосновения сына.
– Выпей немного виски.
– Выпей сам.
– Согревает. И поднимает настроение.
Обоим слышатся шаги в коридоре, тихие, как возня шашеля в оконной раме. Зе Мигел спрашивает:
– Алисе, ты?
Ему отвечает безмолвие спокойного дома. Руй Мигел берет отца за руку повыше локтя, отводит к двери, просит:
– Уйди…
– Может, лучше закрыть окна.
– Нет, день такой хороший.
Смотрят друг на друга долгим прощальным взглядом. Зе Мигел отводит глаза, может, он должен сказать что-то, но что? Он бросается к двери, толкает ее, не в силах повернуть ручку, опрометью бежит по коридору.
Он еще успевает услышать, как щелкает ключ в замочной скважине. Иногда дверь не запиралась с первого раза, приходилось снова и снова поворачивать ключ, так ее и не исправили толком, а на этот раз она закрылась с первого поворота.
Зе Мигел сбегает по лестнице, он без шляпы, скорее бы уйти отсюда, ему хочется уйти подальше, может, у сына не хватит храбрости, и тогда, может, они попробуют снова, еще один раз, было бы хорошо, но сейчас он сделал из него мужчину, там, в гостиной, остался мужчина с револьвером наготове, курок уже взведен, сын решит, да или нет, жить ему или умереть, стоит ли начать сначала или все кончилось вчера, на бульваре, когда появился сторож. Зе Мигел чуть не столкнулся с кем-то, перебегая через дорогу.
Дневной свет чист, он озаряет выбеленную стену, прочерчивая ее бегущей тревожной тенью Зе Мигела, а ведь еще несколько мгновений назад он ощутил возвращение спокойствия, как и подобает человеку, который совершает нечто само собой разумеющееся, необходимое, чтобы вся жизнь не пошла прахом. Я слишком долго пробыл с сыном, думает он, открывая дверцу машины.
Но, очутившись внутри машины, он, сам не понимая почему, ничего не узнает.
