Гагарин, естественно, поддерживал с ним связь по внутреннему переговорному устройству и, когда Серёгин перестал отвечать, понял: дело неладно. С командиром полка что-то произошло.
И тогда он сообщил на землю, что задание выполнил, и попросил разрешения на выход из зоны. Далее события могли развиваться следующим образом. На вираже Серёгин сдвинулся с сиденья и навалился телом на ручку управления, заклинил её. Самолёт ушел в спираль. Гагарин пробовал справиться с рукоятью и выровнять машину, но у него не хватило на это ни сил — слишком уж чудовищной была нагрузка, — ни высоты…
Конечно же, Гагарин мог катапультироваться и спастись, и никто никогда бы ни единым словом не упрекнул его в этом, но не из тех людей был первый космонавт, он не был приучен бросать товарища в беде».
Это уж точно. Далее я опишу эпизод-зерно, которое упало в землю незаметно — и пробрызнуло там не зримыми никому корешками, а уж видимые глазу побеги обнаружили себя много, много позже. (Сладкие плоды же, благодарение силам небесным, я и до сих пор собираю.)
Итак: 27-го марта 1968-го года самолёт с Гагариным и Серёгиным врезался в землю. Была среда. В этот момент (10 часов 30 минут утра) я сидела на уроке геометрии в средней школе одного из самых убогих, перенаселённых пролетариатом, люмпен-пролетариатом и чистопородным люмпеном, микрорайонов города К. — и старательно вычерчивала биссектрису угла в 60 градусов. Самолёт за окном — р-раз! — обдал контрастную синеву небосвода обильным белым помётом. Струя, тонкая на выходе, начала расползаться, растекаться, и мне показалось, что я вижу тающий снег… Это был словно короткий обморок, когда я увидала мартовскую дорогу меж корабельных сосен, идущую от милой и грустной станции питерского пригорода, — я увидела остзейский залив и толстые тяжелошубые ели, и финские валуны, суровые и домашние, словно каменные бабы ледниковой эпохи, и мхи, влажным малахитом сверкающие из неглубоких проталин, — мхи, словно подающие зелёные сигналы застенчивому еще солнцу, — я увидала знакомую до слез землю моего детства, Ингерманландию…
А в это время, в другом районе города К., не менее паршивом, хотя и центральном, за кондовым самоваром, толсто надувая щеки, сидела достопочтенная матримониальная пара: породители мамашиного сожителя. Видимо, ничем иным, как именно похвальной устремлённостью к своим корням, нельзя объяснить переезд в этот город гражданина Хеопсенкова, а за ним, на привязи, и нас, каторжных, — мамаши и меня, чемодана без ручки. Именно наличием породителей мамашиного сожителя в городе К. можно объяснить переход моих живодёров к оседлости, которая и пришлась на это винно-водочное поселение.
В установленной человечьей иерархии пращуром Хеопсенкова-младшего должен был бы значиться, соответственно, Хеопсенков-старший. Так он и величался по паспорту, а имя-отчество его было Истислав Истиславович, т. е. славящий истину аж дважды — хотя зачем это надо? Мне-то в его имечке слышались другие два словечка — «истязание истязуемых». (Потом, пробуя на слух это имя уже взрослой, я слышала в нём «Фома Фомич» — и даже зрила неотвязный фантазм беллетриста Д.)
Однако домашнее его имя было Хаммурапи. Это было ласковое семейное, скорее, даже интимное имя, данное ему вечно шмыгающей носом раболепствующей половиной ещё в период его атакующего жениховства. Хаммурапи устанавливал Законы. Карал. Миловал. Снова карал. Его преисполненная добродетели половина, считавшая Христа (как и все жители её деревни), разумеется, русским, — гордым внуком славян считала и вавилонского царя Хаммурапи. Куда ни выпадает человеку командировка!
Тишайшая тирания сего старца — необсуждаемая, непререкаемая, непоколебимая (а имел он под началом побольше вассалов, чем его младшенькое коньячно-маньячное чадо) — зиждилась на вполне земном обстоятельстве: в отличие от своих отпрысков, единым фронтом променявших все блага мира на заветный бутылёк, он, Хаммурапи, что называется, не потреблял. А посему (выглядя в зерцале общественного мнения, разумеется, юродивым или «себе на уме») — в глазах раболепствующего перед ним семейства (где, неся суровую вахту, бухали нон-стоп как сыны, так и внуки) почитался за неземное существо, перемножающее в уме восьмизначные числа — и обладающее таким мощным светом души своей, что тлеет и дымится исподнее.
