Но когда она возвращалась по проходу мимо его парты, на секунду ему показалось, что она смотрит на него как-то иначе. Не как на пустое место. Или он выдавал желаемое за действительное?
Он едва дождался окончания этого длинного школьного дня.
А когда с нетерпением рванул за угол, то увидел, что она его ждет сама. Это было так радостно, что он опять побоялся в это поверить. Они тут же по привычке зашагали по улице вперед.
— Ну ты даешь! — сказала она ему с уважением. — Папа мне все рассказал.
— Что все? — спросил он как можно спокойнее. — Рассказывать пока нечего.
— Да ладно тебе, нечего. Ты что — каждый день теперь на работу ходить будешь? — и он услышал в ее голосе восхитительное сожаление.
— Нет. Не каждый.
— А у меня тренировки закончились. Лед растаял. И ездить на трамвае больше некуда.
— Ну, можно же просто так ездить. От кольца до кольца… А пойдем в костел? — вдруг предложил он. — Ты когда-нибудь там была?
— Нет. — Она остановилась. — У меня бабушка туда часто ходит. Она полька. Католичка. А меня не берет. Комсомольцам, говорит, нельзя.
— Можно. Я там был.
Перед входом в собор она немного затормозила. Но он взял ее за руку и потянул за собой.
И ничего страшного не произошло. Ну, взял.
Ну, за руку. И стоило столько времени думать о том, как же это сделать… Даже в детском саду детей строят парами и велят взяться за руки.
Почему же к семнадцати годам начинаешь бояться этого прикосновения, как огня? А на самом деле совсем не страшно.
И потомственная Альбинина Божья матерь Женьке в этом деле явно поспособствовала. Потому что помнила его с детства.
А потом он сказал ей, что живет в доме по соседству.
— А это удобно? — спрашивала она его в третий раз, когда он открывал ключом дверь в квартиру.
— Я ж тебе говорю, у меня нет никого. Мама до десяти в библиотеке. Раз уж мы рядом оказались… А мне сегодня в больницу не надо.
В комнате было чисто. Мама перед уходом всегда убирала. Все шкафы в комнате были заполнены книгами. Альбина с интересом огляделась. И с удивлением поняла, что зеркала нигде не видно. А она так любила на себя смотреть в чужие зеркала. В каждом она выглядела как-то иначе. По-новому. Но всегда была хороша.
Женька выдал ей мамины тапки, и в душе у него на мгновение возникло смятение. Не кощунство ли это? Он, вообще, почему-то занервничал. И стал озираться по сторонам, пытаясь представить, как выглядит его дом в ее глазах.
И ему понравилось. Он остался стоять, прислонившись спиной к стене, и наблюдал за ее продвижениями по комнате.
Она пошла медленно, как в музее, разглядывая корешки книг и рассматривая вереницу Флориных любимых слоников. И остановилась возле маленькой палехской шкатулки. Повертела в руках. Поднесла почти к самым глазам, разглядывая мелкий рисунок. Поставила на место.
— Чего у тебя интересненького есть? Показывай.
— А ты открой. Может, тебе интересно будет.
Там всякие старинные штучки. Мамины.
— А можно? — спросила она. И видно было, что ей это гораздо интересней, чем полки с книгами.
— Говорю же, — кивнул он головой.
— ух ты! — сказала она с придыханием, вынимая из шкатулки серебряный перстень с камнем. — Красота-то какая! А откуда это у твоей мамы. Фамильное?
— Нет, не совсем. Мама рассказывала: вроде бы бабкина подруга какая-то шкатулку эту здесь хранила. Меня еще не было. У нее соседи воровали. Она из комнаты выйдет куда-нибудь, а соседи сразу к ней лезли. А может быть, ей казалось. Она старенькая уже была. Так свои ценности бабке моей на хранение принесла. Они, кажется, в эвакуации познакомились. А она одинокая была. Умерла, а шкатулка ее здесь и осталась. Мои и узнали, что в ней лежит, только после того, как она умерла, та женщина.
— Камень какой красивый! Никогда такого не видела. А почему твоя мама не носит?
— Она раньше все время носила. Я ее с детства с этим кольцом помню. А потом оно тесновато стало. От возраста.
Альбина повертела кольцо, посмотрела камень на просвет, надела себе на палец и вытянула руку, чтобы посмотреть со стороны. Белоснежной руке ее гранатовый перстень очень шел.
— Красиво? — Она обернулась к Женьке. — Мне идет?
