Он говорил нехотя, морщась. Депрессии все равно были его постоянными спутниками. И даже общение со здоровой и простой Ниной его не вылечило. Он мучился оттого, что все вокруг горчило. И его уже сейчас, на самом восходе самостоятельной жизни, удручала необходимость борьбы. Ведь даже простая работа на результат казалась ему борьбой. А он был не борец.
— И потом, ты только представь — ты от меня все время ждешь чего-то гениального. А если я не смогу? Как мне жить рядом с тобой и знать, что я не оправдал твоих ожиданий. Это — постоянный комплекс вины. Все деньги на психоаналитика уходить будут, — попытался он пошутить. И добавил как-то уж очень обреченно: А она ничего от меня не ждет.
— Не знаю… — Сима как будто бы начала какой-то высокопарный стих. — Так не должно быть. Не знаю, Володя. Но если ты считаешь, что так тебе лучше… Хорошо. Пусть. Забудем.
Но знай, что ты всегда сможешь прийти ко мне. И я пойму тебя.
Володе казалось, что он даже ощущает ритм выдаваемых ею строк. «Хорошо. Пусть. Забудем». Жаль, что у нее в характере совсем нет цинизма. В жизни без него так сложно, когда все вот так, «взаправду». То ли дело Нина.
— Вовк! — позвала Нина, не оборачиваясь. Вовк, иди к нам! Чего ты так долго? Я уже тут замерзла без тебя.
— Пойдем! — он тронул Симу за плечо. — Нас уже зовут, неудобно…
— Это тебя зовут. Ты иди. Мне надо сейчас побыть одной. — И она улыбнулась ему вымученной и жалкой улыбкой, скрывая готовые вскипеть слезы. Шантажировать мужчин она категорически не умела.
— Ладно… Я пойду… Ты давай…
Он пошел к скамейке, обсаженной сверху донизу бывшими одноклассниками. И, как всегда, возвращаясь от Симы к Нине, словно оборотень, почувствовал болезненное перерождение.
То клыки прорезались, то убирались…
А Сима осталась стоять у клена. Вздохнула.
И поняла, что не хочет возвращаться ко всем.
Ни сейчас. Ни позже. Не хочет видеть самодовольное личико хорошенькой Нины, не хочет страдать от грубого лексикона мальчишек и девчонок. Зачем здесь, в таком месте, говорить такие пустые слова?..
Она медленно пошла по аллее, дотрагиваясь руками до гладких мраморных тумб. Ее никто не окликнул.
И кто это назвал ночь белой? Совсем она не белая. Вон как вокруг темно. Ветви деревьев сплелись в вышине, и весь сад был как будто под крышей. И только белые статуи маячили вдалеке, как привидения.
Ее манил сумрак аллеи. Ей вообще захотелось подняться к ближайшей мраморной статуе и безмятежно окаменеть с ней в обнимку на долгие века. Или до тех пор, пока Вова Вертлиб не вернется из своей Америки и не расскажет ей о том, что построил в центре Нью-Йорка гениальное архитектурное сооружение.
А пока ведь все равно ждать. Так какая разница где: на факультете культурологии или в обнимку с холодным камнем? А зимой их закроют зеленым ящичком. И замороженная Сима будет стоять и ждать весны. «А они ведь такие же несчастные, как я», — подумала она вдруг с удивлением. Подошла к трагической женской фигуре, встала на железную трубу газонной ограды, схватилась за мраморный посох и поставила колено рядом с босыми ногами статуи.
А когда встала рядом с ней в полный свой маленький росточек, то замерла…
— Ой, ребята! Идите скорей сюда! Что я тут нашла, вы только посмотрите! Эй! Слышите меня! Алло!
На каменном пальце у статуи посверкивал удивительной красоты старинный перстень с черным, выпуклым, как глаз араба, камнем. Сима просто не поверила своим глазам. Она прикоснулась к перстню и попыталась снять. Но в этот момент ей показалось, что статуя резко покачнулась. Она взвизгнула, потеряла равновесие и спрыгнула вниз, упав на колено и запачкав белые брюки песком.
К ней уже деревянными шагами приближались потрепанные бесконечной ночью друзья.
— Чего у тебя тут, Серафима?
Она горящими глазами посмотрела на одноклассников.
— Смотрите, что нашла… — она показала на статую.
— Стоит статуя в лучах заката, — тупо отозвался Пономарев. — Да.
— Ну, на руки-то внимание обратите.
— Руки, как руки. Вот пальчик один отломан когда-то был. Надставили. Ну и что такого? Мы бежали, думали, тебя насилуют. Посмотреть хотели…
— Как что? А перстень какой красивый! — удивилась их равнодушию Сима.