Таля взмахнула руками и, словно в экстазе, закрыла глаза.
Накатова слушала ее и тихо сказала:
— А если бы, Таля, у вас родился ребенок?
— Что делала бы? Воспитала. Дедуся и братья не оставили бы. Детей нехорошо иметь только тем, которые их как любовников любят, т. е. пусть весь, мол, свет пропадает, только бы моему ребенку хорошо было; таким матерям, конечно, и детей не следует иметь, это тоже животная страсть.
— Таля, Таля, а знаете ли вы… у меня будет ребенок. Какой ужас! — дрожащим голосом сказала Накатова.
— Какой ужас? Вам-то о чем горевать? У вас деньги. Родителей нет, никто убиваться по этому поводу не будет, а это даже лучше, заботы явятся.
— А общество, а знакомые? Ведь это позор.
— А на что вам это общество и такие знакомые, которые вас за это разлюбят? Любит это общество вас и вы его? Что вы, зависите от него? Гувернантка вы, что из-за мнения этого общества вы куска хлеба лишитесь? Институтка? Из института выгонят? Замужем вы? Муж убьет? — спрашивала Таля, смеясь и сжимая руки Накатовой.
— Но у моего ребенка не будет отца!
— А мало ли детей без отца растут, да еще матерям их приходится работать. Пустяки! — махнула она рукой.
— Да, легко вам говорить! — воскликнула Накатова.
— Очень легко! — вскочила Таля с ковра. — Совсем легко! Вот когда вы говорили, что у вас сердце болит, что тяжело вам перенести разлуку и разочарование, — трудно было говорить, а об обществе совсем легко… Знаете, что я вам скажу? Вы вот меня мудрой дурочкой назвали, а вы… вы неразумная умница! Не знаю уж, что лучше!
И Таля нежно прижалась к Накатовой.
Зина лежала третий день в постели. Состояние ее было ужасное.
Она иногда даже вскрикивала, словно от боли, и кусала подушку.
Все вышло совсем не так, как она думала: она не выдержала, расплакалась, жаловалась.
Она отомстила ему, отомстила, но эта месть не сделала ее счастливой.
Она несчастна, она жалка — она, которая хотела всегда «царить» над другими… и никого, никого кругом: ее забыли — все радуются ее несчастью!
Она не замечала, что в доме все ходили на цыпочках, что мать поминутно заглядывала в щелку, не смея войти, потому что Зина выгнала ее из комнаты.
«Я умру, умру!» — твердила она и рисовала себе картины самоубийства: ей хотелось умереть красиво, романтично, чтобы потом долго-долго люди говорили об ее «красивой смерти».
«А что если убить его?»
Да, да, убить! Он погубил ее, надругался над нею, над ее душой.
Она под темной вуалью приходит к нему… Никаких объяснений… Один выстрел, и он лежит у ее ног. Ничей! Если не мой, — то ничей. Она падает на его труп и дает ему последнее лобзание — страшный поцелуй убийцы своей жертве, потом… потом процесс… ее портрет во всех газетах, ей в тюрьму присылают цветы…
Она даже села на постели, оживленная подобной мыслью.
«А если сошлют? Вздор! В таких случаях всегда оправдывают».
Ей уже грезились все подробности этого процесса: ее креповый вуаль, речь защитника — знаменитого адвоката, который влюбится в нее, женщины, завидующие ее красоте. Взоры всех мужчин, устремленные на нее, в них светится жуткое желание испытать «любовь убийцы…»
Ее оправдывают. Она лишается чувств, ее адвокат несет ее, бледную, прекрасную… кругом толпятся любопытные…
Высокий красавец гусар, которого она видела раз в театре, предлагает свой роскошный автомобиль… На другой день масса писем… Антрепренеры предлагают огромные гонорары, но она, бледная, прекрасная, уезжает с гусаром в Италию…
Эти мысли если не успокоили ее, то придали ей силы. Она больше не хотела лежать жалкой и плачущей. Она начнет действовать!
«Пойду к Мухину и возьму у него револьвер!» — решила она.
— Скажите, пожалуйста, где здесь квартира Лопатова, — спрашивает Таля стоящего у ворот солдатика.
— А вот направо, во дворе, — указывает солдат.
Таля идет медленно, неохотно. Лениво поднимается по темноватой лестнице.
Ах, как ей не хочется идти с этим поручением! Как ей тяжело в присутствии этого красивого Николая Платоновича, который разговаривает с нею таким дерзким тоном!
Но как было отказать Накатовой, которая дала ей поручение к нему, ведь сама же Таля была его адвокатом перед его бывшей невестой.
