Когда шел дождь, по тропинкам парка текла вода, промывая их и нанося мелкий светлый песок, на котором потом можно было писать палочкой — песчаные лоскуты словно специально для этого были созданы. Рисовали клетки для игры в классики и принцесс в шарообразных платьях с осиными талиями, а спустя несколько лет — ребусы, признания, любовную алгебру всех этих М + Б = БЛ, означавших, что некий Марек или Мачек любит некую Басю или Божену, а БЛ — это Большая Любовь. Вечно с ней так в самолете: с высоты птичьего полета вдруг видится вся жизнь, моменты, которые на земле казались давно позабытыми. Банальный механизм флешбэка[105], механическая реминисценция.
Когда по электронной почте пришло это письмо, она не сразу поняла, от кого оно — кто скрывается за этим именем и фамилией и почему обращается к ней так фамильярно. Амнезия продолжалась секунд десять — стыдно… Письмо притворялось — как она потом поняла — рождественским, поздравительными. Оно пришло в середине декабря, у них тут как раз начиналась жара. Но содержание явно выходило за рамки обычных праздничных формул. Оно показалось ей зовом через обратный конец рупора — далеким, приглушенным, неясным. Она не все поняла, некоторые фразы ее встревожили, например такая: «Жизнь кажется отвратительной привычкой, над которой я давно уже не властен. Ты когда-нибудь бросала курить?» Да, она бросала. И это было непросто.
Она несколько дней обдумывала это странное послание от человека, которого знала более тридцати лет назад и с тех пор ни разу не видела, которого совершенно забыла, но которого когда-то — на протяжении двух ярких юношеских лет — любила. Она ответила вежливо, по-дружески, совершенно другим тоном, и письма стали приходить ежедневно.
Эти послания лишили ее покоя. Видимо, они разбудили дремавший участок мозга, в котором хранились те годы, раздробленные на отдельные картинки, на обрывки диалогов, на ленточки запахов. Теперь каждый день, когда, собираясь ехать на работу, она садилась в машину и поворачивала ключ в замке зажигания, в ней включались эти записи, фильмы, снятые любительской камерой, выцветшие или даже черно-белые, жанровые сценки, мгновения — бессистемно, бессмысленно, беспорядочно, и, что с ними делать, было совершенно непонятно. Вот, например: они едут за город (хотя скорее это можно было назвать городком), на холмы, туда, где проходит линия высокого напряжения, и разговаривают под аккомпанемент низкого и однообразного жужжания: напряжение не нарастает и не спадает, и эти звуки словно бы образуют аккорд, подчеркивающий важность момента. Они держатся за руки, это время первых поцелуев — странных поцелуев, иначе не скажешь.
Их лицей располагался в старом холодном здании — два этажа широких коридоров, от которых отпочковывались классы. Все кабинеты выглядели практически одинаково: три ряда парт да учительский стол. Доски с темно-зеленым резиновым покрытием — их можно было поднимать и опускать. Дежурному по классу вменялось в обязанность смачивать перед уроком губку. На стенах висели черно-белые мужские портреты, женское лицо было только одно, в кабинете физики — Мария Склодовская-Кюри[106], свидетельство равенства полов. Эти ряды лиц над головами учеников, видимо, должны были напомнить им, что каким-то неведомым образом провинциальный лицей является членом огромной научной семьи, продолжателем великих традиций и частью мира, в котором все можно описать, объяснить, доказать, продемонстрировать на наглядном примере.
В седьмом классе она заинтересовалась биологией. Где-то раздобыла статью (возможно, отец подсунул) о митохондриях[107]. О том, что, вероятно, в глубокой древности, в праокеане они были самостоятельными существами, которых затем захватили другие одноклеточные и на протяжении всей последующей истории заставляли трудиться на благо кормильцев. Это рабство санкционировала эволюция — и вот появились мы с вами. Именно так все это описывалось, такими терминами — «захватили», «заставили», «рабство». Честно говоря, это всегда ее тревожило. Предположение, что все началось с насилия.
