А Франкфурт? Этот огромный перевалочный пункт, государство в государстве? С чем он у вас ассоциируется? Да-да, это явно чип, тонюсенькая пластинка, только что извлеченная из компьютера. Вне всяких сомнений — нам, дорогие путешественники, пытаются указать, кто мы такие. Разрозненные нервные импульсы мира, доли секунды, частичка, позволяющая сменить плюс на минус или, может, наоборот, поддерживать постоянное движение.
Я часто мечтала о том, как здорово было бы подглядывать, оставаясь невидимкой. Быть идеальным наблюдателем. Подобно той камере-обскуре, которую я много лет назад соорудила из обувной коробки. Она сфотографировала для меня кусок мира через черное замкнутое пространство с микроскопическим зрачком, сквозь который внутрь попадает мир. Так я упражнялась.
Идеальное место для подобных экзерсисов — Голландия, где люди, уверенные в своей стопроцентной безгрешности, не признают занавесок и после наступления темноты окна превращаются в маленькие сцены, на которых актеры разыгрывают свои вечера. Ряд картин, залитых теплым золотистым светом, — разные акты одного и того же спектакля под названием «Жизнь». Голландская живопись. Натюрморты.
Вот появляется на пороге мужчина, в руках — поднос который он ставит на стол, женщина и двое детей садятся ужинать. Едят они долго, в тишине, потому что звук в этом театре отключен. Потом перебираются на диван, внимательно вглядываются в мерцающий экран, но мне, стоящей на улице, непонятно, что их там так привлекло — я вижу лишь отдельные кадры, трепетание света, картинки слишком отрывочные и мелкие, чтобы что-то разобрать. Чье-то лицо, взволнованно шевелящее губами, пейзаж, снова лицо… Некоторые считают, что пьеса эта скучная: никакого действия. Но мне нравится — например, движение ноги, машинально играющей тапочком, душераздирающий акт зевания. Или ладонь, которая шарит по плюшевой поверхности в поисках пульта и лишь найдя его успокаивается.
Стоять в стороне. Разглядеть можно лишь фрагменты мира, и так будет всегда. Моменты, крошки, мимолетные конфигурации, рассыпающиеся, едва успев возникнуть. Жизнь? Ее не существует, я вижу линии, плоскости и тела, а также их эволюцию во времени. Время же — нехитрый инструмент для измерения мелких изменений, школьная линейка с упрощенной градуировкой: всего три точки — было, есть и будет.
Начало новой эпохе положил 1542 год, хотя, увы, никто и не обратил на это внимания: не годовщина, не конец века, даже с точки зрения нумерологии — ничего интересного, всего лишь число три. Но именно в том году появились первые главы «De revolutionibus orbium coelestium»[73] Коперника и весь «De Humani corporis fabrica»[74] Везалия.
Разумеется, две книги не могли вместить в себя всё — но разве хоть что-нибудь способно вместить всё? Копернику не хватало части Солнечной системы, например Урана, который еще только предстояло открыть в канун Французской революции. А Везалию — многих деталей механики человеческого тела, пролетов, шарнирных соединений, к примеру сухожилия, соединяющего икру с пяткой.
Но карты мира — внутреннего и внешнего — были вчерне начертаны, однажды замеченную гармонию просветил разум, выгравировав на ней ключевые, стержневые линии и плоскости.
Представим себе теплый ноябрьский день 1689 года. Послеполуденная пора. Филипп Ферейен[75] занят обычным делом: он сидит за столом, в пятне льющегося из окна света — это окно словно бы специально спроектировано для него, — и исследует распяленные на столешнице ткани. Вбитые в деревянную поверхность булавки удерживают серые нервы. Правой рукой Филипп не глядя набрасывает эскиз того, что видит.
Ибо видеть — значит ведать.
В это время кто-то стучит в дверь, звонко лает собака, и Филипп вынужден встать. Он недоволен. Тело уже приняло любимую позу, голова склонилась над препаратом теперь придется опереться на здоровую ногу и извлечь из-под стола ту, которую заменил деревянный костыль. Прихрамывая, он идет к двери, с трудом успокаивает пса. На пороге стоит юноша, в котором Филипп не сразу узнает своего ученика — Виллема ван Хорссена. Он вовсе не рад его визиту — да, впрочем, ничей визит его бы не обрадовал, — но, постукивая по каменным плитам деревяшкой, отступает вглубь прихожей и приглашает гостя в дом.
