— Ты иди, не жди меня.
Он притворяется, будто поспешно разыскивает какие-то документы. Жена надевает перед зеркалом куртку, повязывает на шею красный шарф и берет малыша за руку. Хлопает дверь. Куницкий слышит, как они бегом спускаются по лестнице. Он замирает над бумагами, звук хлопнувшей двери несколько раз мячиком подпрыгивает в его голове — бум-бум-бум, — наконец наступает тишина. Он делает глубокий вздох и выпрямляется. Тихо. Куницкий чувствует, как со всех сторон к нему липнет тишина, действия его становятся неторопливыми и точными. Он подходит к шкафу, отодвигает зеркальную створку и оказывается лицом к лицу с одеждой жены. Протягивает руку к светлой блузке, которую она ни разу не надевала — слишком элегантно. Щупает пальцами, потом проводит по шелку ладонью, погружает руку в его складки. Однако блузка безмолвствует, и он двигается дальше, узнает кашемировый костюм, тоже почти ненадеванный, летние платья, несколько рубашек, висящих одна поверх другой, зимний свитер, еще в пакете из химчистки, и длинное черное пальто. Пальто она тоже редко надевает. Тогда ему приходит в голову, что вся эта одежда висит тут, чтобы ввести его в заблуждение, обмануть, надуть.
Они стоят в кухне, рядом. Куницкий режет петрушку. Ему не хочется начинать все сначала, но он не может удержаться. Чувствует, как слова подступают к горлу, он уже не в состоянии их сглатывать. Итак, в который уже раз:
— Ну так что произошло?
Она отвечает усталым голосом, подчеркивая интонацией, что уже сто раз это говорила, что он зануда и тиран:
— Пожалуйста, объясняю заново: мне стало нехорошо, я, видимо, отравилась, я же тебе говорила.
Но так легко он не сдается:
— Ты не чувствовала себя плохо, когда выходила из машины.
— Да, но потом мне стало нехорошо, да, нехорошо, — повторяет она удовлетворенно. — Наверное, я на секунду потеряла сознание, малыш заплакал, и я очнулась. Он испугался, я тоже испугалась. Мы пошли к машине, но из-за этого всего перепутали направление.
— Куда вы пошли? В Вис?
— Да, в Вис. Нет, я не знаю, в Вис или нет, откуда я могла знать. Если бы я знала, то вернулась бы, я же тебе тысячу раз говорила, — жена повышает голос. — Когда я поняла, что заблудилась, мы присели отдохнуть в лесочке, и малыш уснул, а я все еще плохо себя чувствовала…
Куницкий знает, что она лжет. Он режет петрушку, не поднимая глаз от доски, и говорит замогильным голосом:
— Никакого лесочка там не было.
Жена почти кричит:
— Был!
— Нет, не было. Были отдельные оливковые деревья и виноградники. Какой еще лесочек?
Наступает молчание, а потом она вдруг произносит очень серьезно:
— Ну хорошо. Ты обо всем догадался. Молодец. Нас похитили инопланетяне, они проводили над нами эксперименты и вживили чипы, вот сюда, — она приподнимает волосы и показывает затылок, взгляд ее холоден.
Куницкий игнорирует эту иронию.
— Ладно, рассказывай дальше.
Она говорит:
— Я нашла каменный домик. Мы заснули, стемнело…
— Так быстро? А весь день, куда он подевался? Что ты делала весь день?
Она продолжает свое:
— …А наутро нам все это даже понравилось. Я подумала: ты немного поволнуешься — хоть вспомнишь о нашем существовании. Что-то вроде шоковой терапии. Мы ели виноград и купались…
— Три дня без еды?
— Я же говорю — мы ели виноград.
— А пили что? — допытывается Куницкий.
Тогда она морщится:
— Морскую воду.
— Почему бы тебе просто не сказать правду?
— Это правда.
Куницкий старательно режет мясистые стебельки.
— Ну хорошо, а дальше что было?
— Ничего. В конце концов мы вернулись на шоссе и остановили машину, и водитель подвез нас…
— Три дня прошло!
— Ну и что?
Он бросает нож на петрушку. Доска падает на пол.
— Ты вообще понимаешь, что́ устроила? Вас с вертолетом искали. Весь остров на ноги подняли!
— Ну и зря. Бывает, что люди ненадолго исчезают, разве нет? Нечего было поднимать панику. Считай, что я потеряла сознание, а потом пришла в себя.
— Да что случилось, черт возьми? Что с тобой происходит? Объясни!
— Нечего тут объяснять. Я сказала тебе правду, но ты не хочешь слушать.
Она кричит, но потом понижает голос:
— Скажи, а ты что думаешь? Ты решил, что было — что́?
