Жестяное ведро, когда я поставил его перед дедушкой, бухнуло, словно церковный колокол.
– Готово.
– Черт меня побери! – гаркнул дедушка. – Никогда бы не подумал!
– Ну вот ты опять ругаешься, – сказал я. – За это будешь чистить картошку.
Он что-то проворчал. Словно был недоволен. Но я-то знал: он лишь делает вид. Дедушка почистил картошку, и я поставил ее вариться на плиту. Потом растопил печь в столовой. И достал мамины фрикадельки. Их надо было разогреть на сковородке.
Я отрезал несколько кусков от батона, который Адам испек ночью.
И накрыл на стол.
– Скоро все будет готово, – объявил я.
– Еще одно осталось, – сказал дедушка и указал на костюм. – Я не могу в нем сесть за стол. В этом доме он ни к чему.
И принялся стягивать с себя пиджак и жилет, проклиная их на чем свет стоит. Под конец снял и брюки.
– Поищи-ка мою старую одежду в шкафу. Да поживее! – приказал он.
– Понимаю теперь, почему медсестры в больнице так от тебя устают, – вздохнул я и постарался изобразить кислую мину, но мы оба понимали, что это просто шутка.
Мы подкалывали друг дружку, и нам это нравилось.
И вот наконец дедушка уселся во главе стола – на свое привычное место. Старую фетровую шляпу он повесил на одну из львиных голов на спинке стула. Теперь на нем была клетчатая рубашка без воротника, потертая жилетка и рабочие брюки – ему пришлось потрудиться, чтобы их надеть.
Он снова стал самим собой.
– Угощайся, – сказал я.
Дедушка обвел взглядом стол, проверяя, все ли на месте. Я узнал этот взгляд. Хлеб лежал на хлебной тарелке. Тефтели – в миске. Масло – еще один подарок Адама – в масленке. Из кастрюли с картошкой поднимался пар. Банка с пивом открыта. Вилки слева, ножи справа.
Даже бабушка заняла свое место: я поставил на стол ее фотографию – ту, где она еще молодая.
Кажется, ничего не забыл.
– А брусничное варенье? – прогрохотал дедушка.
– Что?
– В погребе должна была остаться банка. Я про нее все время вспоминал в больнице. Сбегай-ка принеси, будь добр, мой мальчик.
Что это с ним? С чего вдруг он так подобрел? Мне даже как-то не по себе стало. Но я все-таки побежал в погреб, который был за домом.
Дедушка не ошибся. На полке стояла одна-единственная банка. «Брусничное варенье» было написано на этикетке бабушкиным почерком.
Когда я принес банку, дедушка долго смотрел на надпись. Потом открыл крышку и осторожно снял ножом слой парафина.
– Принеси-ка чайную ложку из кухни, – попросил он.
– Может, лучше столовую?
– Раз я сказал – чайную, значит, чайную.
Я положил себе на тарелку тефтели и картошку, а потом запустил ложку в банку с вареньем. Хотел зачерпнуть побольше. Но дедушка отобрал у меня ложку и капнул мне на тарелку маленькую горку.
Потом сам себе положил такую же.
– И все? – удивился я. – Больше нельзя?
– Нет, – отрезал он. – Надо, чтобы банки хватило мне до конца жизни. Ты прибереги варенье на сладкое, когда все съешь. И я так сделаю.
Он посмотрел на бабушкину фотографию.
Потом ткнул толстым пальцем в пасть льву на спинке стула.
– Помнишь, как ты их покрасил?
Как я мог это забыть? Ну и разозлился тогда дедушка! Мне исполнилось семь, в подарок на день рождения я получил коробку с цветными мелками. И я нарисовал всем львам кроваво-красные пасти. Мне казалось – это красиво. Но дедушка считал иначе. Он схватил меня за ухо и повел вокруг стола, указывая на каждую львиную пасть, чтобы я увидел: все они разные, ни одна не похожа на другие.
– Помнишь, что я сказал?
– Да, но повтори еще раз.
– Я сказал, что они разные потому, что тот, кто их вырезал, так задумал. Он потратил на них свое время и труд. И отдал им часть своей жизни. И пусть он давно умер, но остался жить в своей работе. Вот и с брусничным вареньем то же самое. Твоя бабушка собирала ягоды, мыла и варила, отмеряла сахар, чтобы получилось не слишком кисло и не слишком сладко, мешала, разливала по банкам. Она отдала ему свое время. И свои мысли. Так что в нем сохранилась частичка ее. Понимаешь?
– Кажется, да.
Я не понимал, о чем он. И в то же время вроде бы понимал.
По крайней мере, я догадался: он считает, что бабушка осталась там, в варенье.