Кому изъ насъ незнакомы эти волшебныя, разнѣживающія душу сновидѣнья? Развѣ какому-нибудь маравшему въ дѣтствѣ свой гимназическій мундиръ сорванцу Приснухину —
Да, кстати, гдѣ онъ теперь?
Вонъ далеко на концѣ города, въ устьѣ Фонтанки, продирается онъ между барокъ на дрянной лодчонкѣ съ двумя шестнадцатилѣтними мастеровыми-халатниками изъ мастерской, своего отца. Фуражка натянута на затылокъ, крупныя капли пота струятся съ пылающаго лица, глаза блестятъ огнемъ силы и страсти, онъ снуетъ по лодкѣ, поднимаетъ протянутые по рѣкѣ канаты и веревки, отпихивается отъ барокъ, работаетъ багромъ.
— Эй вы, спутанные! — кричитъ онъ: — чего по рѣкѣ слюни-то распустили? Не можете къ сторонѣ причалить? Проѣзду нѣтъ! Черти, черти проклятые! Митрій, забирай правымъ-то весломъ. Вотъ такъ, молодецъ! Ну, теперь прихвати лѣвымъ… Фу, ты Господи, совсѣмъ умаялся! — говорить онъ, садясь на доску, играющую роль скамьи, и, отирая потъ обшлагомъ рукава, любуется, какъ быстро несется лодка, вырученная имъ на свободу. А вдали уже мелькаетъ зелень, островокъ. Еще нѣсколько минутъ — и передъ пловцами откроется широкое раздолье залива, а грязная Фонтанка и неугомонный, пьяный, ради праздника, городъ исчезнетъ вдали, закутанный своимъ дымомъ, опоясанный кладбищами.
— «Эхъ, если бы вѣтеръ разыгрался!» — говоритъ Порфирій, и искренно это его желаніе, и нѣтъ въ немъ страха, онъ дѣйствительно убѣжденъ, что борьба съ бурей чудное дѣло; ему кажется, что онъ могучій гигантъ, и въ эту минуту онъ любитъ болѣе всего картину, висящую въ магазинѣ его отца и изображающую Петра на Ладожскомъ озерѣ, усмиряющаго бурю.
Ему кажется, что онъ скорѣе бы утонулъ, чѣмъ рѣшился бы крикнуть: помогите! И то сказать: кто — если трезво глядѣть на міръ и на всѣ его глубокія соображенія — поможетъ ему, Приснухину, когда онъ самъ не сможетъ спасти себя? Ему никто никогда не говорилъ о существованіи спасительницъ фей, а онѣ, отъ тупоумной гордости, или отъ крайней лѣни, не поспѣшили какимъ-нибудь чудомъ заявить ему о своемъ существованіи и такимъ образомъ навѣки потеряли одного изъ возможныхъ поклонниковъ. Бѣдныя, жалкія, глупыя феи!
III
Маленькая сестрица и бѣдный братишка
Въ то же воскресенье госпожа Скрипицына возвратилась съ Варей отъ поздной обѣдни и застала у себя обычныхъ праздничныхъ гостей: учителя-француза и своего восемнадцатилѣтняго брата-кадета, молодого человѣка съ ухарской прической и беззаботно-удалымъ выраженіемъ на недурненькомъ личикѣ съ вздернутымъ носикомъ, сильно развитыми ноздрями и полными, алыми губами. Этотъ достойный всякаго уваженія и потому любившій принимать признаки уваженія, молодой человѣкъ любилъ, не стѣсняясь присутствіемъ постороннихъ лицъ, напѣвать отрывки изъ арій и романсовъ, изъ которыхъ онъ отлично помнилъ первыя двѣ строчки и мотивъ. Онъ серьезно говорилъ, какъ и слѣдуетъ истинному таланту, что у него «прекрасный теноръ», и иногда высказывалъ сожалѣніе, что у него нѣтъ времени обработать свой «замѣчательный голосъ», и вообще смотрѣлъ съ должнымъ презрѣніемъ на тѣхъ, кто не имѣлъ голоса или просто стѣснялся пѣть, не зная первыхъ строчекъ арій и романсовъ. Не менѣе прекрасно, и тоже не стѣсняясь вкусами постороннихъ, умѣлъ молодой человѣкъ свистать и съ восторгомъ говорилъ, просвиставъ удачно какой-нибудь мотивъ, что онъ «отлично свищетъ». Въ эти минуты онъ былъ особенно привлекателенъ, потому что нѣкоторымъ образомъ находился въ положеніи вдохновеннаго свыше лица, размахивалъ руками и шагалъ огромными шагами по комнатѣ, стуча каблуками, наступая на чужія ноги и задѣвая за мебель. По обыкновенію онъ не любилъ сидѣть, но лежалъ въ креслѣ, закинувъ назадъ голову, свѣсивъ въ стороны руки, протянувъ и расширивъ длинныя ноги, такъ что вся его фигура представляла человѣка, лежащаго на покатой доскѣ. Онъ находилъ эту позу граціозною и ловкою и почему-то называлъ ее «вызывающею». Если онъ не свисталъ, не напѣвалъ первыхъ строчекъ арій, не лежалъ въ креслѣ, то крошилъ ножницами попавшіяся ему вещи, или комкалъ ихъ въ рукахъ, за неимѣніемъ ножницъ. Ѣлъ аппетитно, по-кадетски, бралъ кушанья, не дожидаясь приглашенья, изъ любви къ лучшимъ кускамъ блюда; если ставилась на столъ коробка съ конфетами, то онъ спокойно ставилъ ее себѣ на колѣни или, лучше сказать, на грудь, такъ какъ это было удобнѣе въ его лежачемъ положеніи, и рылся въ конфетахъ, осматривалъ вертѣлъ каждую, иногда даже подносилъ къ носу, отыскивая самыя лучшія, подходившія къ его развитому вкусу, оставляя гостямъ довольствоваться тѣмъ, что не нравится ему. Это, впрочемъ, могло быть непріятно только тѣмъ, у кого былъ одинаковый съ нимъ вкусъ, но такъ какъ на вкусъ товарища нѣтъ, то подобное дѣйствіе и не могло быть непріятнымъ кому бы то ни было. Иногда онъ пряталъ нѣсколько конфетъ для друга, съ которымъ его звали неразлучной. Тотъ былъ хорошенькій мальчикъ, ходившій большею частью въ шинели, а не въ курточкѣ, хотя это и было запрещено въ корпусѣ. Но до него намъ нѣтъ дѣла. Госпожу Скрипицыну часто возмущало поведеніе брата, чего мы, при всемъ уваженіи къ ней, разумѣется, не оправдываемъ, любя воинственную свободу и полное сознаніе своихъ достоинствъ въ воинахъ. Но Скрипицыной это было простительно, она была такъ воспитана, выросла въ такомъ обществѣ и была въ тѣхъ лѣтахъ… Да, кстати, о лѣтахъ госпожи Скрипицыной.
