Они стали играть в «скрэбл», хотя при свечах это было непросто. Вдобавок эту игру любили только мать Генри и Франклин: она – потому, что очень хорошо в нее играла, а он – потому, что мог язвить при каждом удобном случае.
– К-А-Т-А-С-Т-Р-О-Ф-А, – произнесла она по буквам, аккуратно выстраивая все фишки. – И с утроением.
Отец Генри вздохнул.
Чернуха заскулила.
Генри поднес одну из своих фишек к свече, чтобы разглядеть получше.
Вдруг все умолкло; потом ветер снова отчаянно взвыл снаружи и горестно застонал в трубах, будто заблудился там и не мог выбраться.
– Хватит на сегодня, – сказала мать и взяла из руки Генри фишку.
Генри захватил свечу и пошел наверх делать уроки. Чернуха потрусила за ним. В коридоре и даже на лестнице она то и дело забегала вперед и хлопалась пузом вверх, мешая Генри идти, так что в конце концов ему пришлось поставить свечу на полку с китайским фарфором и взять ее на руки. Он положил ее на одеяло – она тут же заскребла его всеми ногами разом в отчаянной попытке закопаться поглубже – и вернулся за свечой. Но едва он сел за стол, Чернуха соскочила с кровати и улеглась у его ног, которые он с удовольствием подсунул под ее теплое туловище.
Он принялся за уроки. Но мерцающая свеча вызвала из небытия множество новых теней – они толпились по углам и действовали ему на нервы, а разве можно решать алгебраические уравнения, когда тебе действуют на нервы, пусть даже слегка?
И особенно трудно решать алгебраические уравнения, если ты уверен, что пользы от них еще меньше, чем от пролога к «Кентерберийским рассказам» – который Генри должен был досконально изучить вплоть до слов «Теперь, когда я рассказал вам кратко, / Не соблюдая должного порядка, / Про их наряд и званье…»[9] (не у каждого хватит духу на такое заявление, сказал Генри Чернухе, поскольку до этого Чосер уже написал несколько сотен строк и уж что-что, а краткость в его поэме и не ночевала).
Так что Генри попробовал позвонить Санборну – хоть задачки вместе одолеть, – но телефон тоже не работал.
Ослепительные молнии во все небо. Гром над морем, заглушающий даже грохот прибоя.
Генри отложил карандаш и выглянул во тьму, где бушевал всемирный потоп.
– Пойдем спать, что ли, – сказал он.
Чернуха выскочила из-под стола и запрыгнула обратно на одеяло. Покопалась в нем и плюхнулась на бок.
Генри разделся и задул свечу. Но прежде чем лечь в постель, он еще раз выглянул в окно, а потом подошел к застекленным дверям и всмотрелся сквозь них в темноту. Дождь лупил по каменному балкону, а дальше были только скалы и море.
Он взялся за дверную ручку.
Снова молния, на миг выбелившая стекло. Поскуливание испуганной Чернухи. Рык грома, такой оглушительный, что Генри почувствовал, как завибрировали половицы под его босыми ногами.
Он отпустил ручку. Поежился, залез в кровать и натянул на себя одеяло – вернее, ту его часть, которая не была занята Чернухой. И снова поежился.
Лежа в постели, Генри размышлял, что стало бы с чосеровскими паломниками, если бы по пути в Кентербери на них обрушилась такая буря. А как подействовали бы громы и молнии такой мощи на Льюиса и Кларка? Повернули бы они вспять, чтобы укрыться в Сент-Луисе[10]?
И куда деваются во время штормов морские черепахи? Как они уберегают от Беды свои драгоценные панцири?
Опять молния, и тут же гром. Совсем близко.
Генри встал. Чернуха подняла голову и навострила уши. Генри пересек комнату, одним рывком распахнул застекленные двери и вышел на каменный балкон.
Там и вправду творилось что-то невообразимое, но при этом было теплее, чем он ожидал. Град кончился, но дождь лил с такой силой, что буквально за пару секунд промочил его до нитки. Он раскинул руки в стороны – сделать это оказалось нелегко из-за сумасшедшего ветра – и ощутил, как на него и на дом давит вся земная атмосфера. Он даже пошатнулся, но тем не менее шагнул к краю балкона и посмотрел вниз. Высокие буруны кидались на берег как самоубийцы.
И на всем этом просторе, во всей этой бушующей тьме Генри был совершенно один – пока Чернуха не подошла и не встала рядом, тихонько прислонившись к его мокрым ногам.
