– И куда ты, пещера, исчезаешь во время молитвы? Остаются лишь бескрайняя земля да бескрайнее небо!
– Принёс?
– Известное дело!
– А что принёс?
– Позолоченный полог зари.
– А робкие перезвоны капель росы, которые я просил тебя принести не единожды, принёс?
– А вот перезвоны-то принести и не смог!
– Тогда снова отправляйся в мир, и непременно их мне принеси...
Так беседовали, сказывают, ученик и Учитель, жившие ещё в докиевские времена. Языческая, малопонятная для нас религия тогда господствовала на земле.
Достигнув к концу своей жизни просветления, старец Иридий стал жить исключительно заботами о других. Словно забыл самого себя в лугах под Самарой, где прошло его детство, и вошёл в незнакомый ему доселе простор, в хоромы Божьего сознания.
Если еды в пещере Иридия не было три дня, он не особенно расстраивался, если не было неделю – не слишком горевал. В этой связи община отшельников установила над старцем опеку, да и миряне, сильно его любившие, присматривали за ним.
Именно старцу Иридию принадлежат слова, сказанные им после глубокой молитвы:
– Отвыкайте что-либо просить у Всевышнего. Благодарите Его даже за то, чего Он вам не дал.
Выпуская на волю слова, как из дупла птичек, отшельник Макарий говорил:
– Окружающие нас леса, реки и горы являют собой Единую Книгу, которую всем нам, людям, надлежит научиться читать.
– А как же книги печатные? – спросили его.
– Они составляют лишь несколько страниц Единой Книги, весьма, впрочем, полезных, – ответил Макарий.
Отшельник Евлампий был чуток к приходящим. И учился понимать тишину, как понимают её рощи и сады, когда затихает ветер.
Взгляд его, любящий и внимательный, умел сгущаться, как сгущается солнце в увеличительном стекле, и лечить человека. А речи Евлампия, нередко звучавшие на старославянском языке, помогали завершить лечение.
Как-то раз, наблюдая споривших мирян, слыша телесным ухом зубовный скрежет и видя духовным зрением рога, мелькающие над ними, Евлампий окутал споривших тишиной. И когда страсти улеглись, заметил:
– Просьба, окрашенная беспристрастием, приятна и просителю, и просимому. Приятна независимо от того, будет или не будет удовлетворена.
– Каким образом, не запечатывая Святой Дух в банку алхимика, узнать, достигла ли молитва Всевышнего? – спросил мирян, собравшихся его послушать, отшельник Рафаил. И, не дождавшись ответа на свой вопрос, сообщил:
– Молитва достигла Всевышнего, если шум ветра превратился в музыку, если в тёмной пещере стало светло, как днём.
Обсуждая вопросы затворничества с другими отшельниками, Рафаил указывал как на сильные, так и на слабые стороны его. Это была не критика, иссушающая почву под ногами, а попытка понять природу мирозданья, скрытое дыхание его.
Делился Рафаил с мирянами, приходившими к нему, и наблюдениями над собой. Так, однажды он сообщил:
– Находясь в удалённых от мира Жигулях, я чувствую себя гораздо ближе к людям, чем прежде, когда я жил рядом с ними.
Юный отшельник, которого в общине отшельников любили все и звали кто Ванечкой, кто Ванюшей, впервые участвовал в Соборной службе.
Окружённый со всех сторон людьми, освещавшими волжскую ночь не только свечами, но и своими нимбами, Ванюша заглянул в своё сердце и увидел в нём рыбу, плывущую кверху брюхом по реке…
– Находясь рядом с этими людьми, я чувствую всё своё ничтожество, – признался Ванюша своему наставнику.
– Лучше почувствуй себя принятым в их круг, – посоветовал тот. – Ведь рано или поздно ты тоже станешь просветлённым!
Отшельник Терентий молился в своей пещере и ночью, и днём. Судьба несла его к просветлению, как Волга несёт свои воды в Каспийское море. И когда люди, молившиеся рядом, спрашивали его: «Дневное или ночное сейчас время?», Терентий отвечал:
– Пещерное.
Когда же Терентия принуждали ответить, глядя на него, как на бездушное орудие, он отвечал:
– Время – это пустая бочка!
Именно Терентий сподобился к концу своей жизни священного дара видеть в темноте. И когда ему задавали такие, например, вопросы: «спит ли Бог?» или «в какое время лучше молиться?», Терентий закрывал глаза. Куда-то улетал, откуда-то возвращался и, полный прозрения, отвечал:
