Бригадир с горя, от постоянной нехватки людей, всех ребят в деревне звал – «пролетарьят проклятый». Бабы рожают и тех и этих, а вот сходил парень в армию, и нет его в деревне. А в город попал, там его и окрутит городская мымра, удивит какими-нибудь панталончиками, он и рассопливился, он и готов. Женится на такой, что смотреть жалко. В гости приедет, она нос задерёт, «быдлой деревенской» всех зовёт. Свёкра – «хрячиной», свекровь называет «курицей облезлой». На стол что ни подай – всё не так и не то. Запахи навозные её не устраивают, петух не вовремя кричит.
А по мне так лучше деревенской девки не бывает. Сплошной сок, а не девки. Одно плохо – выбрать трудно: и та ягодка, и эта не последний овощ. Выбираешь, выбираешь, ноги уже не держат, а кажется, где-то в деревеньке есть ещё слаще ягодка. А удивит похлеще городской!
Мне один случай запомнился на всю жизнь. Это сейчас девочки с трёх лет и до скончания жизни ходят в колготках, привыкли, как будто в них и родились. А раньше, если есть у девки колготки, даже чулки капроновые (о колготках и не слыхивали), то была она богачка, и вся деревня смотреть ходила на чудную шкуру. Носили их на широких резинках – натянут на ногу и прижмут резинкой.
Вот приглядел я такую королеву: прямо из соков сок, да ещё в капроне! Сох я по ней, сох, гляжу – и она ко мне подходит часто и всё чулок на глаза выставляет. Танцевали раньше в деревне всю ночь – где под патефон, а где был игрок, так и под гармонь. Я на баяне играл. Тут уж совсем дискотека. Я ей всё-таки предложил подождать меня: «Как отыграю, и пойдём гулять».
– Ладно, – говорит. – Только я не такая. И не пытайся меня лапать.
Что значит «не такая», я ещё не понимал, только смутно догадывался.
Гуляем. Уже и ноги устали. В деревне ведь не по театрам и барам разгуливают, а больше по пустырям, сеновалам и другим тёмным местам шлындают. Добрались и мы до такого пустыря. Кругом репьи, крапива и другая сорность, а я весь сгораю, от нетерпения ноги отнимаются. Как тут не лапать? Схватил её и поволок по пустырю. Думаю: «Будь что будет», а может, и не думал ничего.
Она, бедная, не кричит, а только толмит как заведённая:
– Чулки-те порвёшь, чулки-те порвёшь….
Мне даже обидно стало. «Ну и дура, – думаю. – Я, может, тащу тебя, чтоб горло перерезать!» А та своё: «Чулки-те… чулки-те…». Хорошо, желанье перебороло обиду. Я ещё плохо осознавал, что с ней делать. Зачем тащу? Ну, думаю, в крайнем случае хоть чулки порву, и то помнить будет. Ну, а коль сопротивление было не ахти какое, природа сама надоумила что надо делать.
Думаю, будет реветь, ругаться, а она опять за своё! Давай шарить по ногам – целы ли чулки: «Ох! Ох!» А чулки все в репьях, резинки съехали на подколенки. Она своё: «Ой, чулки! Мамонька, чулки!»
Ну, думаю, и народ эти женщины! Опять стало обидно. Я её девичества лишил, а она над чулками причитает! Ей плевать, куда я её притащил, что сотворил, лишь бы чулки уцелели. Я обозлился на чулки.
«Задирай, – говорю, – ноги. Я их сниму к чёрту, и всё». Содрал и вместе с репьями и резинками сунул в карман. А она с задранными ногами, да без чулок такую прыть показала, что я понял – это меня лишают девичества, что это я «не такой» и надо скорее вырываться. Я готов был бежать, а она, как теперь говорят, всё расслаблялась и оттягивалась со вкусом…
Я до сих пор как вижу ноги в колготках, так начинаю чего-то побаиваться. А поскольку сейчас все женщины от мала до велика ходят в колготках, то сами понимаете, как мне страшно жить на белом свете.
Ну, разве не удивительный народ женщины?
