Туристы нечасто заглядывают в этот медвежий угол, потому что здесь ни ресторанов, ни гостиниц, даже до магазинов далеко. Иногда забредет заблудившийся турист или кто-нибудь, кому покоя захотелось. Такой за удобством не гонится, поест свежего щавеля, супчика из пакета, или картошку в костре запечет.
А человек из машины – далеко он был, я не видела, мужик или баба, дорожкой возле наших вишенок все шел да шел, и прямо на пепелище от старых Вигайн.
Бабушка Иоанна корзинку взяла, по пригоркам пошла, насобирала на склонах земляники, а когда на краю рощицы остановилась, перед ней вся поляна как на ладони была.
И там прохаживалась незнакомка, медленно так, словно искала чего-то или сравнивала образ в памяти с тем, что видела. Наконец она села в тени ясеня.
Тихо ступая по траве, старушка подошла ближе.
– Да славится имя Господне.
– Во веки веков, аминь, – по здешнему обычаю ответила женщина, но вздрогнула от неожиданности.
Сняла темные очки и стала их протирать, хотя им не от чего было запачкаться. Удивительные стекла были в тех очках – на солнце они темнели, в тени бледнели, становясь совсем прозрачными.
– Издалека Бог привел? – деликатно спросила бабушка.
– Издалека, – ответила женщина холодно и неприступно.
И бабка не спросила, откуда же, а подала ей на листке горсть земляники.
– Ищете кого?
– Нет, хочу жару переждать.
Женщина поблагодарила за подношение и стала осторожно есть ягоды, беря в рот по одной, чтобы не смазать блестящую помаду на губах. Бабка Иоанна, как человек воспитанный, смотрела на женщину не прямо, а искоса, украдкой.
Красивая женщина, хотя в годах. Известное дело, знает способы всякие, чтобы красоту сохранить. Фигура у нее тонкая, прямая, тяжелой работой не изувеченная. Штаны на ней голубые, но не джинсы, джинсы бабка видела. На ногах остроносые туфли рыжего цвета, как буковые листья, а еще рубашка на ней, тоже голубая, вроде мужской, и рукава подвернутые.
– На этом месте стояло расстрелянное село, – сказала бабка Иоанна, чтобы затронуть общую струну, если это бывшая землячка, как она заподозрила.
– Война весь мир усеяла могилами, – отрезала незнакомка и вытащила из сумки на длинном ремешке пачку сигарет, выщелкнула одну, тонкую такую, прикурила от плоской заграничной зажигалки, сверкающей золотом и перламутром.
– Где-то я вас видела…
Лицо незнакомки никого старухе не напоминало, но вела себя женщина так, словно здесь родилась. И еще волосы. Такие светлые гривы, как солома от спелой пшеницы, были у женщин из рода Бортников.
– Вы на Бортников смахиваете, – хитро гнула свое бабушка.
– Люди бывают похожи между собой, – уклонилась незнакомка от ответа и выдвинулась на солнце, отчего стекла ее мудреных очков потемнели, а человек со спрятанными глазами все равно, что в маске: не увидеть ни волнения, ни лжи, ни страха.
Попрощалась она с бабкой и сразу уехала, не ожидая, когда спадет жара.
«А чего ей бояться?» – все думала старшая из Смольников.
Может, на совести ее грех какой лежит, вина страшная? Или в том мире, где заработала она себе такую роскошную машину, пришлось отречься от корней своих? О таких случаях бабка слышала, и в их селе случались.
– А про Ядьку Травников выспрашивали такие… тоже по-заграничному одетые. И между собой не по-нашему говорили. Я тогда за вдовой рыбака ходила, и с ними только сноха виделась, но они с ней по-нашему говорили.
– Мама все путает. Одеты, правда, как ряженые, и между собой говорили, вставляя незнакомые слова, но кто их знает, какой они нации, – поправила мать хозяина.
Молодые в поле, дети в школе, она одна в целом доме. Распалила печь на хлеб, как раз угли вымела, а в квашне уже тесто ушло, аж просится, чтобы хлебы творить.
И тут ввалились к ней те чужаки.
Двое, одетые в зеленое. Ну, чисто бредущие из плена солдаты, потому что какие-то на них рубахи без пояса, расхристанные, полинялые… словно в лагерях сто лет сидели, а на рукавах нашивки иностранные.
– А что они хотели знать?
– Пишет ли она тут кому-нибудь, остались ли у нее родственники… Да что с того, коли они не умели отличить Ядвиську Никодимовых от Ядьки Травников.
