Он сидел у подножия колонны в вестибюле Сорбонны. За его спиной постоянно хлопали три пары двойных стеклянных дверей, а напротив выстроились бюсты: гениальные мозги нескольких столетий.
Парень лопал багетку.[7] С куском ветчины, сыра или каким-нибудь из бесчисленных паштетов, этот чудовищных размеров сэндвич сросся с пейзажем парижских улиц, как жареные каштаны или картофельные чипсы. Их продавали на каждом углу с лотков, тележек и столиков в Латинском квартале, в зданиях университета можно было купить в автомате, как и мерзкий кофе – единственный плохой кофе в Париже! – или водянистое какао.
Парень рвал зубами свежую багетку и читал книгу, пристроенную на коленях. Толпа студентов, словно река, обтекала цоколь, куда парень пришвартовался. Иногда кто-нибудь останавливался и смотрел на кусок ватмана, приклеенный к колонне. Еще один из бесчисленных плакатов, которыми сплошь залеплен университет, – доморощенная доска объявлений, отражение интересов и потребностей студенческого микромира.
На белом листе черные каракули провозглашали по-польски:
Интеллигентный студент ищет друга для разговоров на польском языке. Жду ответа под объявлением.
Чтобы не было сомнений, черная стрелка, похожая на пикирующий бомбардировщик, указывала вниз, на автора.
– Это ты у нас интеллигентный? – тронул я его за плечо.
Парень проглотил последний кусище булки, закрыл толстый том. «Малый словарь польского языка» – расшифровал я облезлое золото букв на потрепанной обложке.
– Я! – подал он голос. – Корабль лавировал-лавировал – и не вылавировал. Шла Саша по шоссе и сосала сушки. На дворе трава, на траве дрова.
– Классно. А что ты еще умеешь?
– Почти замечательно – язык пассивно. Много читаю. Беда – произношение и беседа.
– Да тут вагон и маленькая тележка лекторов по славянским языкам. Чего тебе еще надо?
– Они учат литературному языку.
– А тебе надо болтать по фене, на уличном жаргоне и базарном диалекте?
– И это сгодится, но я хочу говорить, как посконный… исконный поляк, чтобы никто меня не отличил от истинного. Я хочу знать дух страны, а это может только человек, который живет в Польше. Ты всегда живешь в Польше?
– Если бы я там жил постоянно, меня бы тут не было.
– Оно понятно, но ты, как научишься, будешь обратным. Я это хотел сказать.
– Буду обратным, – охотно пообещал я. – Только отдай швартовы, потому, что мне надо купить провиант, а не то размножится дракон, который завелся у меня в пузе.
– Вавельский дракон?
Видать, кое-что об истории моей страны он все-таки знал.
Парень вытащил из торбы еще два драконовских размеров бутерброда и один протянул мне.
– Я тут все время голодный, – пожаловался он, накидываясь на очередной кусок. – Пошли отсюда, поговорим. – Он перешел на французский, говорил совершенно без акцента.
– Ты француз?
– Американец. Меня зовут Этер-Карадок Станнингтон. Бесполезно искать мое имя в Библии и цивилизованных святцах. В течение трех поколений в моей семье всего пять мужских имен. Мы страшно древний род, отец говорит, что наша фамилия записана в Red Book. Ты про нее, наверное, даже не слышал.
– Красная книга, – перевел я буквально. С английским я кое-как справлялся, основы в меня вколотили отцы методисты в Варшаве.
– Официальный реестр лиц, занимающих придворные должности и получающих от короля пенсии. Уже четыре поколения, то есть с тех пор, как мой первый предок прибыл в Америку якобы на судне «Мейфлауэр», – это такая же истина, как и наша фамилия в Red Book, – мужчины в моей семье носят исключительно пять имен: Пендрагон, Артур, Эней, Этер или Карадок.
– Эней – предок Брута Троянца, первого легендарного короля бриттов, – блеснул я эрудицией.
Мне было двадцать три года, я считал себя непревзойденным интеллектуалом и был чванлив, как молодой лось.
– Именно. В нашей семье всем дают только древнебританские имена, а поскольку их кот наплакал, то в могилах лежит уже несколько Энеев, Артуров и даже один Этер-Карадок. А в доме полно фальшивых семейных реликвий. Фальшивых фотографий и документов, не наших миниатюр и не наших туалетных приборов из слоновой кости. Чужих фаянсовых сервизов и дагерротипов, шпаг и серебра, треуголок, которые антиквары с Мэдисон-авеню собирали по всему миру, чтобы никто не сомневался в принадлежности нашего рода к старой английской аристократии.
